— Быстрее, Рамстронг! — бросил мне Стоу через плечо и, свернув за угол, коршуном набросился на молоденьких прачек, сбившихся в кучку. Девичьи лица светились предвкушением удовольствия и радостью от того, что сегодня праздник, им позволено флиртовать и кокетничать, и что они сильны своей стайкой.

Их было так много, что они сбили нас с ног. Стоу ревел от возбуждения, я — от страха, что эти дебелые пышнотелые девицы кинутся меня целовать. В голове царила полная неразбериха. Дочь прачки Бин принялась тереться щекой о мою щеку, чтобы посильней вымазаться сажей. Другая девица схватила мою черную ладонь и засунула ее себе в корсет, прямо на потную жаркую грудь с четкой выпуклостью соска. Меня будто обожгло: до этой части женского тела я дотронулся впервые с тех самых пор, когда был совсем мал и тянулся к ней только за молоком. Кто эта бесстыдница? Как узнать ее, чтобы позже обходить стороной? Разгоряченные девушки сжимали нас в объятиях, тискали и целовали, а потом вдруг рассыпались с криками:

— Булочники! Булочники идут! Сейчас вам достанется!

Я перекатился на бок и вскочил. В конце улицы замелькали четыре красных физиономии под белыми колпаками.

— Уноси ноги, Рамстронг! — Стоу схватил меня за меховой рукав и подтолкнул вперед.

Я бежал быстро, не чувствуя усталости. За несколько месяцев жизни в лесу я отдохнул, окреп на хорошей пище — молоко, мед, сочная трава, голубиное мясо, древесная кора и ягоды — и набрал силу, нося на себе вес взрослого медведя. Я бежал, заставляя Стоу и булочников выписывать замысловатые кренделя: промчался вдоль стены до конца улицы, потом забежал на мельницы и начал кружить между жерновами, то ныряя, то выскакивая с другой стороны, на бегу чмокая мельничих и пачкая щеки их младенцев. Я пытался оторваться от Стоу, но он не отставал и в какой-то момент, когда рядом не было девушек, успел — черт его подери! — сообщить мне на ухо:

— Представляешь, я кончил целым фонтаном!

Я притворился, что сосредоточенно просчитываю самый короткий путь от Спрингвотер-Кросс.

— В толпе тех прачек, — продолжал откровенничать Стоу. — Ей-богу, все штаны облил. Хорошо еще, что они сшиты из толстой шкуры и снаружи мокрого пятна не видать.

— Бежим в квартал кровельщиков! — сказал я. — Там улицы узкие, путаные, мы обхитрим булочников и уйдем от погони.

— Молодчина! — выдохнул Стоу.

Я понесся прочь от него, от его мокрых штанов, петляя по закоулкам. Понимая, что ему за мной не успеть, он жалобно крикнул мне в спину:

— Рамстронг, не бросай меня! Не оставляй меня им!

Когда я оглянулся в следующий раз, его уже поймали.

Белые фигуры булочников подмяли Стоу, над ним вихрилось облако мучной пыли. Он отвлек на себя внимание преследователей, и я мог двигаться дальше.

Сегодняшний Праздник Медведя определил все: мою скорость, выносливость, хитроумные маневры, с помощью которых я уходил от погони. Я бегал почти до захода солнца, и половина города махнула на меня рукой, потому что людям хотелось поскорей перейти к угощению, выпивке и танцам. Когда я, наконец, сдался булочникам — мне самому пришлось выйти к ним; они меня так и не догнали! — то услышал ровно столько же ругательств, сколько и похвал. Собратья-Медведи не верили, что я все еще стою на ногах, по-прежнему в меховом костюме. Я вырос в их глазах, они не понимали, каким образом мне удалось продержаться. Думаю, они даже стали меня побаиваться.

Для меня важнее оказалось другое. Когда я устало брел вверх по начищенной мостовой Холма — там, где начинаются лавки торговцев сукном, хотя в тот день они все уже закрылись, — то у дверей одного из домов на опустевшей улице неожиданно увидел девушку со спокойным серьезным лицом. Она стояла, прислонившись к дверному косяку, и я заметил ее, только оказавшись на расстоянии вытянутой руки. Она посмотрела мне в глаза, которых не скрывала медвежья шапка, и прочла в них мое истинное состояние — усталость и страх. В свою очередь, заглянув в ее глаза, я понял, что она одинока.

— По-моему, ты хочешь пить, — сказала она, без тени улыбки или кокетства, как будто мимо нее каждый день ходили Медведи, которым требовалась забота. — Входи, я налью тебе воды.

Так я познакомился с Тоддой Тредгулд, своей будущей женой и матерью троих моих детей. Однако все это было еще впереди, а в тот раз я едва рассмотрел эту девушку. Я вошел в дом и угрюмо сел на полутемной кухне, испытывая страшный зуд, обливаясь потом. Залпом осушил две кружки воды, медленными глотками принялся за третью. Мне стало ясно, что я вернулся в свой мир, туда, где я человек и круглый сирота. Тодда не приставала с расспросами, просто сидела и смотрела. «Мне показалось, ты был на грани, — позже призналась она. — Думаю, я встретила тебя в нужную минуту и вовремя успела отвести от края».

Эдда и Бранза, весело играющие на лесной опушке, их мать, хлопочущая по хозяйству, таяли перед моим мысленным взором; картина неумолимо распадалась на мелкие кусочки. Конечно же, меня там не было и не могло быть; это время и место запечатлелись в моей памяти по причине непостижимого спазма разума. Разумеется, Тодда была права, и со мной случилось что-то вроде помешательства, из-за которого я чуть не выпал из обычной жизни.

И все же вместе с потрясением от возврата в родной мир — туда, где были вымазанные сажей ладони, зуд от жестких шкур, грудь прачкиной дочери, погоня и всеобщая сумятица, — я испытал острое сожаление. Я предпочел бы остаться безумцем, свободным диким медведем, нежели вновь быть человеком и принимать сегодняшние почести. Я не понимал, почему меня изгнали из того волшебного края, и всей душой мечтал перенестись обратно, навсегда покинуть этот город с его сплетнями и праздничным элем, навеки избавиться от путаницы и стыда.

Честно скажу, я пытался. Прежде чем вконец отчаяться, позволить себе обратить внимание на Тодду, начать ухаживания и сыграть свадьбу жарким летом в год моего девятнадцатилетия, я много раз отправлялся в проулок рядом с монастырем и кружил, кружил там, объятый надеждами. Я ходил по нему шагом, бегал, пробовал привести себя в состояние лихорадочной паники, которое испытывал в тот раз, старался на бегу точно определить то место, где все произошло, где мои ноги оторвались от земли, и я взлетел.

Взлетел! — горько усмехнулся я, стоя на улице Прачек, сгорбив спину под грузом своих дум и разочарования. Давит Рамстронг, ты безумен, как Инге Минсолл, что сидит под Квадратным ясенем и разговаривает с птицами, которые летают вокруг ее головы и которых не видит никто кроме нее самой. Взлетел! Расскажи это Стоу или Фуллеру — вот увидишь, они покрутят пальцем у виска. Даже родной дядя испугается, решив, что ты тронулся рассудком.

Я исходил солнечную улочку вдоль и поперек. Здесь наверняка что-то есть, должно быть! Иначе с чего бы мне чувствовать себя канатом, который две ватаги тянут в противоположные стороны? Я замечал все до мелочей: вот в цветах живой изгороди жужжат пчелы, вот птаха испуганно пискнула и перепорхнула через стену усадьбы Хогбека, вот крысенок шмыгнул из-под стены к воротам монастыря, а вот слышатся звуки отбиваемого прачками белья и громкий смех этих срамниц — если вслушаться в их разговоры, со стыда сгореть можно, да только я не вслушивался.