«В нее влюблялись все, – вспоминал он, – и похожий на потрескавшегося мраморного амурчика, не по возрасту оживленный композитор, присылавший ей корзины цветов, которыми мы кормили соседскую козу, содержавшуюся на седьмом этаже, и хозяин этой козы – апоплексический майор, вбивший в голову, что свежее козье молоко спасает от высокого давления, хотя это не мешало ему параллельно сотворять в нашей коммунальной кухне ядовито-желтый самогон в ведре на газовой плите при участии сахара, марли, щепочек и сложных стеклянных конструкций, и два юных провинциальных поэта, осыпанные прыщами от нереализованных желаний, один из которых чуть не покончил самоубийством, когда она неожиданно распахнула дверь в деревянной переделкинской уборной и увидела своего воздыхателя, сидящего орлом на толчке, да еще и с «Комсомольской правдой» в руках.

От растерянности перед ее совершенно несоветской, вызывающе неколлективной красотой и возвышенной манерой говорить в стиле журналов «Аполлон» и «Золотое руно» жэковские сантехники ошеломленно роняли в унитаз свой инструмент, несмотря на то что они почти утратили половые признаки из-за погруженности в напряженные мысли: как бы получить от клиентуры на бутылку…

…Мы часто ссорились, но быстро и мирились. Мы любили и друг друга, и стихи друг друга. Одно новое стихотворение, посвященное ей, я надел на весеннюю ветку, обсыпанную чуть проклюнувшимися почками, и дерево на Цветном бульваре долго махало нам тетрадным, трепещущим на ветру листком, покрытым лиловыми, постепенно размокающими буквами.

Взявшись за руки, мы часами бродили по Москве, и я забегал вперед и заглядывал в ее бахчисарайские глаза, потому что сбоку были видны только одна щека, только один глаз, а мне не хотелось терять глазами ни кусочка любимого и потому самого прекрасного в мире лица. Прохожие на нас оглядывались, ибо мы были похожи на то, что им самим не удалось.

Мне хотелось ей подарить что-то самое красивое, что-то самое большое. Этим самым красивым, самым большим для меня было море.

Когда читаешь воспоминания Евтушенко о его браке с Ахмадулиной, бросается в глаза, как мало в них конкретных событий и как много эмоций. Особенно если сравнивать с воспоминаниями о его последующих браках. Они были женаты три года, все это время они учились, писали стихи, общались с друзьями – тогда уже начал складываться кружок будущих «шестидесятников». Жизнь у них была веселая и активная, с посиделками до утра, обильными возлияниями в компании таких же молодых и дерзких будущих поэтов, писателей, художников. Но по мемуарам этого не понять и не определить – в них время застыло в некоем прекрасном безвременье, когда есть только любовь, и влюбленным никого и ничего больше не нужно, они сыты и пьяны одним только своим чувством.

Разве что море… Почему-то из всей совместной жизни с Ахмадулиной Евгений Евтушенко подробно описал только одно событие – их совместную поездку в Сухуми. Наверное, дело в том, что он действительно очень любил море, и особенно ярко запомнил этот эпизод, когда рядом с ним были две его любви – женщина и стихия. Чего еще может желать поэт?

В Сухуми Евтушенко приехал во второй раз, впервые он побывал там в 1952 году, когда приехал отдыхать вместе со своим школьным товарищем. Тогда он увидел море и полюбил его на всю жизнь. Даже спустя много лет он восторженно вспоминал, как они «стянули прилипшие к телу рубахи и брюки и в доколенных черных сатиновых трусах моего поколения, не знавшего плавок, ринулись внутрь прохладно кипящего изумруда, растворенного в огромной чаше с необозримыми краями».

Приезжали они, разумеется, «дикарями», Евтушенко еще не имел ни званий, ни регалий, чтобы претендовать на путевку от Союза писателей в санаторий или дом отдыха. Поэтому они с другом поступили так же, как тысячи других советских людей, – приехали в надежде, что найдут где поселиться. Надежда эта была вполне реалистичная – в курортных городах тогда, как и поныне, основным заработком местных жителей была сдача жилья туристам. Так что сложностей в этом вопросе не возникло – стоило молодым людям ступить на перрон, как их сразу окружили желающие подзаработать.

Поселились они у многодетной гречанки, мужа которой выслали в Казахстан. «У нее был некрасивый, но одновременно красивый нос с горбинкой и побитые, но одновременно гордые, обугленные глаза, – вспоминал Евтушенко. – Мы выбрали именно ту крышу, под которой была беда: война научила нас тому, что беда и позор – это разные вещи.

Меня никогда не кормили так вкусно, как под той греческой крышей, может быть, потому, что хозяйка готовила нам все, чему был бы счастлив ее муж, если бы он вдруг возник на пороге с азиатской пылью на сапогах после принудительной одиссеи. С тех пор я больше всего на свете люблю рыбу по-гречески – в томатном соусе, с тонко нарезанной морковью, и тушеные баклажаны с помидорами, луком: по-кавказски – аджапсандал, по-французски – рататуй».

Хозяйка квартиры «в черной кружевной накидке, похожей на иней из пепла» произвела на молодого поэта большое впечатление – когда он видел, как она сидит на берегу и смотрит на море, она казалась ему некой современной Пенелопой, ждущей своего Одиссея. Неудивительно, что, влюбившись в Беллу Ахмадулину, он решил привезти ее именно туда, к морю, оставившему в его душе такие романтические ощущения.

К тому времени у него было уже достаточно много друзей и приятелей, чтобы среди них нашелся и человек с квартирой в Сухуми. Так что молодые супруги собрали чемоданы и вскоре были уже на берегу Черного моря.

«Это море когда-то качало и триремы аргонавтов под золотым руном, так много обещавших рассветных облаков человечества, и генуэзские галеры, где африканские рабы, вылепленные из черных мускулов, лиловых губ и белков слоновой кости, иссеченные витыми плетьми надсмотрщиков, наплескивали самшитовыми веслами будущий сан-луисский блюз, и турецкие фелюги с красными перцами фесок, и дубки контрабандистов, где в трюмах «коньяк, чулки, презервативы», и мятежный броненосец «Потемкин», где матросские ленточки, окунувшись в борщ с червями, превратились в гениальную киноленту, и покидающий Россию последний корабль белой армии, где Врангель в траурной черкеске так вцепился в борт, что под его ногти впились белоснежные корабельные занозы.

И мы по-дельфиньи счастливо отфыркивались, глотая море, как подступившую к горлу историю, и наши соленые губы находили друг друга даже под водой, где шаловливые стайки рыб щекотали нам ноги. О, что бы сегодня ни говорили о романтической безвкусице раннего Горького, но то, что он чувствовал когда-то на берегу моря, оказалось правдой. Да, море смеялось! Да, тысячами! Да, серебряных! Да, улыбок!»

Два поэта и море – что может быть романтичнее… К тому же, дойдя до знакомого с прошлой поездки дома, Евтушенко увидел ту гречанку, у которой жил несколько лет назад. На ней была все та же черная кружевная накидка, и она все так же сидела на камне и смотрела на море, ожидая возвращения своего Одиссея.

Правда, на этом романтика уступила место бытовой трагикомедии, о которой Евтушенко вспоминал с ностальгической иронией: «Я и моя любимая вернулись в еще незнакомую нам квартиру и, торопливо обтерев скопившуюся на мебели пыль, поскорей улеглись, как все на свете любящие друг друга, для кого нет больше счастья, чем остаться вдвоем. Но нас поджидало нечто.