эмоций, направленных и на восхваление прелестей колдовского мира (молодецка счастьица), и на то, что дорого герою в его христианском мире, но чуждо героине (причастьицу), и на то, что принадлежит миру героини, но опасно для героя (заклятьице, странствьице). Одинаково ласковое называние противоречивых ценностей и обманный характер соблазняющей речи создают своеобразную ироническую окраску всех диминутивов: с одной точки зрения названные ими понятия – ценности, с другой – антиценности. Особенно ярко проявляется оценочная двойственность диминутива в слове удушьица из поэмы «Лестница»:

Есть взамен пожизненной

Смерти – жизнь посмертная!

‹…›

Ваши рабства и ваши главенства –

Погляди, погляди, как валятся!

Целый рай ведь – за миг удушьица!

Погляди, погляди, как рушатся!

Печь прочного образца!

Протопится крепостца!

Все тучки поразнесло!

Просушится бельецо!

Пепелище в ночи́? Нет – займище!

Нас спасать? Да от вас спасаемся ж!

(П.: 287–288).

Заключенное в слове удушьица внутреннее противоречие между пейоративным значением основы удуш- и эмоционально положительным значением суффикса мотивируется как хиазмом первой строфы из процитированного фрагмента, так и всей образной системой контекста, а также обнажением потенциальной энантиосемии слов спасать и спасаться (значение ‘избавляться от гибели телесной’ противопоставлено значению ‘избавляться от гибели духовной’). В таком контексте ирония двойственной оценки, обозначенная противоречием лексического и словообразовательного значения в окказионализме удушьица, распространяется и на узуальный диминутив бельецо. Слово крепостца само по себе окказионально и семантически противоречиво. Тонкость его словообразовательной семантики заключается в том, что оно, имея конкретное предметное значение ‘оборонительное сооружение’ (вторичное по отношению к абстрактному крепость – ‘свойство крепкого’), теоретически может присоединять к себе уменьшительный суффикс даже в его размерном значении. Но реально слово крепостца в обычной речи не употребляется – как из-за лексического значения (этим словом называется большое сооружение), так и благодаря ограниченной сочетаемости суффиксов -ость и -ц– друг с другом, поскольку суффикс -ость генетически связан с обозначением абстракции.

Окказионализм крепостца может обозначать помимо иронического отношения к реалии еще и зрительно уменьшенный размер крепости с удаленной точки наблюдения, что соответствует внеположенности авторского я по отношению к изображаемому крушению мира обыденности.

Присоединение суффиксов с абстрактной семантикой к основам конкретного значения у Цветаевой встречается реже. Убедительны в этом отношении, пожалуй, только два примера – из поэмы «Лестница» и поэмы «Царь-Девица»:

– Месть утеса. – С лесов – месть леса!

Обстановочность этой пьесы!

Чем обставились? Дуб и штоф?

Застрахованность этих лбов!

(П.: 283);

«Чтоб в играх-затействах

Плодились птенцы,

Вот вам венецейских

Две чарки – в венцы!»

(П.: 71).

В обоих случаях суффиксы абстрактного значения присоединяются к субстантивным основам. В отличие от слов обстановка и затеи, имеющих эти основы, новообразования обладают семантикой, определяемой абстрагирующими суффиксами. Первый пример интересен тем, что слово обстановка имеет в языке два значения: 1. ‘совокупность предметов, которыми обставляются жилые и иные помещения; меблировка’; 2. ‘совокупность условий, обстоятельств, в которых что-л. происходит’ (MAC)[52]. Строка Цветаевой Чем обставились? Дуб и штоф? ясно указывает на производность окказионализма от слова обстановка в первом значении. Но сочетание этой пьесы, как и весь сюжет бунта вещей в поэме, указывает на второе значение окказионализма. Абстрагирующий суффикс, по-видимому, объединяет оба значения, вводя и «меблировку», и условия действия в ранг категории, определяющей события.

Слово затейство употреблялось в русском языке со значением ‘затеи, выдумки, измышления’ (Словарь XI–XVII вв.). Возможно, что это, более широкое, чем у современного слова затеи, значение и реставрировано окказионализмом в монологе пьяного Царя, готового женить Царевича на мачехе. Но скорее всего, новообразование-архаизм выполняет характеризующую функцию. Слово затействах органично входит в стихию просторечия, свойственную поэме. Исследователи отмечают активность образований на -ство еще в просторечии XVIII в. (Князькова 1974: 100).

Противоречия между абстрактным и конкретным в пределах окказионализма обнаруживаются и в случаях внурисловной омонимии. В словах, анализированных ранее (например, сказка, стопка, шаром), значение узуального слова, как правило, конкретно, а значение отглагольного окказионализма абстрактно. Приведем еще один пример – из трагедии «Федра»:

Ну и вспаивай, ну и вскармливай

Вас! Красотка – находка – старого

Любит. Дичь для ушей и глушь!

(III: 648).

Слово глушь в узуальном значении (‘густо заросшая часть леса, сада; отдаленное от поселений, пустынное место; захолустье’ – Словарь русского языка) соотносится в реплике кормилицы со словом дичь («нелепость, вздор, чепуха» – там же)[53]. В то же время слово глушь, сопровождаемое дополнением для ушей, принимает от глагола глушить окказиональное значение ‘то, что оглушает’. Абстрактное значение окказионального отглагольного существительного опирается на прямое значение корня -глух- / -глуш-, свойственное глаголу, а конкретное значение узуального отадъективного существительного – на переносное значение этого корня, имеющееся в прилагательном. Можно ли из этого сделать вывод, что именно прямое значение легче поддается абстрагированию, чем переносное? Вероятно, да, потому что каждое переносное значение вторично по отношению к прямому, а следовательно, является его частью, абстрагирование же всегда обобщает.

б) Разряды прилагательных

Размывание границ между конкретным и абстрактным обнаруживается и в межразрядных сдвигах имен прилагательных. А. А. Потебня, Л. П. Якубинский, В. В. Виноградов и другие ученые отмечали, что исторически первично относительное значение прилагательных: «По мере того, как связь прилагательного с его первообразом становится в сознании все более и более отдаленною, увеличивается его отвлеченность – качественность» (Потебня 1968: 414). Качественное значение прилагательного, вытекающее из оценки предметного отношения или действия, потенциально заложено во всех относительных и притяжательных прилагательных (Виноградов 1986: 176; РГ-1982: 543), а собственно морфологические признаки качественных прилагательных – их способность образовывать степени сравнения, формы субъективной оценки, отвлеченные существительные, качественные наречия, вступать в сочетания с наречиями и предложно-падежными комплексами – признаки непостоянные и необязательные (Виноградов 1986: 176).

В художественных текстах окачествление относительных прилагательных повторяет исторический путь развития лексико-грамматической категории. Переход качественных прилагательных в относительные обусловлен оживлением образно-метафорических связей. Оба процесса происходят очень активно, т. к. «художественное мышление не только отражает объективную действительность, но и творит другую, художественную, отражая ее в произведении искусства» (Ханпира 1972: 299–300).

Художественная метафоризация качественных прилагательных, сближающая их с относительными, ярко представлена в поэме «Лестница». Эпитеты шаткой, падкой, сыпкой, шлёпкой, хлопкой, каткой, швыркой, дрожкой соотносятся с глаголами шатать(ся), падать, сыпать(ся), шлёпать(ся), хлопать(ся), катить(ся), швырять(ся), дрожать, характеризующими как свойства самой лестницы, так и неустойчивое положение человека на ней. При этом некоторые прилагательные (шаткой, дрожкой) входят в оба ряда – самостоятельного и каузированного движения, а