тексты нередко ее актуализируют, помещая слово в пограничную ситуацию. В поэзии Цветаевой это проявляется особенно активно и наглядно, что касается как узуальной, так и окказиональной лексики. Нередко сама окказиональность вызывается именно морфолого-синтаксическим сдвигом. Из многочисленных фактов подобных преобразований рассмотрим явления, находящиеся в области пересечения существительного с прилагательным или причастием, глаголом, наречием и междометием.

Генетическая общность существительных и кратких прилагательных актуализируется не только аппозитивными сочетаниями типа жар-Корабь с архаической нерасчлененностью номинативной и атрибутивной функций, но и разными другими способами.

В трагедии «Федра» краткое прилагательное и определяемое им существительное обмениваются грамматическими свойствами:

Тучи сгоним, чаши сдвинем,

В славословье углубимся

Целомудренной богини

Нелюдимого любимца.

Нелюдима ее любимого –

Ипполита неуловимого

(III: 638).

Субстантивный окказионализм нелюдима контекстуально выводи́м из комбинации прилагательного в атрибутивной функции нелюдимого с существительным любимца. Слово нелюдима представляет собой свернутый универб (см.: Сахарный 1977: 28–30) в словообразовательном контексте, но универб этот семантически неполон: он не включает в себя значение корня -люб-, которое воплощается в определении любимого, контекстуально вторичном, но исторически первичном по отношению к существительному любимца. Контекстуальная перекрестная производность существительного и прилагательного создает своеобразный грамматический хиазм, вскрывающий историческую и системную взаимообращенность их производности.

В сочетаниях типа жар-Корабь, образованных по архаической модели жар-птица, синкретизм существительного и прилагательного определяется совмещением номинативной функции с атрибутивной. Такое совмещение возможно и при современном предикативном употреблении краткого прилагательного: Что же мне делать, слепцу и пасынку, / В мире, где каждый и отч и зряч… (II: 185). Поскольку именная часть сказуемого предполагает функциональное равенство прилагательного с существительным, генетическая общность этих частей речи находит опору в современном синтаксисе. Подобное явление наблюдается и в конструкциях с краткими прилагательными-обращениями:

А не видел ли, млад, – не вемо-што,

А не слышал ли, млад, – не знамо-што

‹…›

Ох, башковит-красовит,

Дальше – язык не велит!

(П.: 106).

Если в первых строках поэмы «Переулочки» слово млад – типичный народно-поэтический архаизм с непроизводной основой и неполногласием в ряду с другой архаической лексикой (не вемо) в фольклорной формуле сказочного зачина, то слова башковит-красовит с адъективным суффиксом являются приметой скорее просторечия, чем фольклорного языка (как и выражение не знамо-што). Перевес просторечной стилистики над фольклорной обнаруживает способность не только архаического, но и современного краткого прилагательного к выполнению номинативной функции.

Определение к субстантивному краткому прилагательному усиливает его номинативность: В обе возжи! Гей, мои рыжи! (П.: 111). Еще более отчетливо соединение номинативной и атрибутивной функций проявляется в подлежащем, выраженном кратким прилагательным или причастием: Мыком явствует глухонем (III: 666); Разъединил ли б зрящ Елену с Ахиллесом? (I: 236).

Собственно, именно позиция подлежащего и является главным условием субстантивации разных частей речи. Слово зрящ как причастие имеет помимо свойств существительного и прилагательного еще и свойства глагола. Ослабление глагольных характеристик (вида, залога, времени, управления), происходящее благодаря субстантивации, абстрагирует значение процессуальности от частных ее проявлений, а неполнота номинативного значения, определяемая сохранившейся глагольностью, абстрагирует значение действия от носителя действия. Таким образом, объективация грамматической семантики происходит одновременно в двух направлениях: в направлении существительного и в направлении глагола, а грамматическая семантика прилагательного соединяет эти две далекие друг от друга части речи.

В поэзии Цветаевой нередко встречается и прямое столкновение существительного с глаголом. Это проявляется, например, в омонимии существительного с инфинитивом, восходящей к их древнему синкретизму. В трагедии «Федра» старая кормилица-сводня так объясняет свое стремление сблизить Федру с Ипполитом:

Зубы выпали – слюнки убыли?

Неизбывная память, сухая грызть!

Хоть чужими зубами кусок угрызть!

Неизбывная память, пустая пасть!

Хоть чужими грудями к грудям припасть!

(С.: 481)[48].

Окказиональное существительное грызть обнаруживает свои субстантивные свойства как в сочетании с прилагательным сухая, так и в параллелизме сочетаний сухая грызть и пустая пасть. Рифмующиеся с этими существительными глаголы угрызть и припасть явно указывают на глагольное происхождение обоих существительных. Лексическое значение слова грызть можно понимать двояко: ‘пища’ и ‘болезнь’. Первая интерпретация более прозрачна, вторая основана на однокоренных названиях телесных и душевных недугов – грыжа и сухота[49].

Инфинитив часто представляет собой свернутую пропозицию, и в разговорной речи происходит постоянная идентификация его с существительным: на купить у меня денег нет; – А вы кто? – А я посидеть у вас (Красильникова 1988). Омонимия существительного 3-го склонения с инфинитивом выявляет в художественном тексте общую для этих форм абстрагирующую потенцию: «Эмоционально-экспрессивные возможности инфинитива связаны прежде всего с потенциальной модальностью ‹…›, а также с внеличностью и вневременным характером этой глагольной формы. Инфинитив позволяет поэтам выразить сопричастность лирического героя всему человечеству» (Качаева 1975: 104). Кроме того, совпадение звукового облика существительного и глагола объединяет обозначение субстанции и движения, так как имя существительное – носитель языковой дискретности, а глагол – выразитель непрерывностей (Гинзбург 1982: 121). Это в большой степени относится не только к омонимии существительного с инфинитивом, но и к омонимии существительного с императивом, широко представленной в поэзии Цветаевой.

Зыбкость границы между существительным и глаголом в императиве, а также сравнительной степенью прилагательного или наречия в тех случаях, когда фонетически совпадают конечные элементы этих форм, становится основой глоссолалии – нарочито невнятной речи, функционально мотивированной в сцене заманивающего колдовства (поэма «Переулочки»):

Пояском через плечико

Хочет – клек:

Раю-райскою реченькой

Шелк потек.

А – ю–рай,

А – ю–рей,

Об – ми – рай,

Сне – го – вей

‹…›

Речка – зыбь,

Речка – рябь,

Рукой – рыбоньки

Не лапь…

(П.: 108–109).

Единственный узуальный глагол во второй строфе Об – ми – рай предстает, как и окказиональные слова этой строфы, иконическим: тире растягивает его, изображая заторможенное восприятие речи при гипнотическом обмирании. Глагольная форма распространяет свои грамматические свойства на слова соседних строк: фрагменты – рей и Сне – го – вей читаются прежде всего как императивы глаголов реять и *снеговеть. При этом реять относится к шелку, а *снеговеть – к состоянию обмирающего, застывающего героя. Но слово снеговей может интерпретироваться и как обстоятельство образа действия, т. е. как наречие в сравнительной степени, примыкающее к глаголу обмирай. В то же время такие общеязыковые формы сравнительной степени, как смелей, веселей, выполняющие императивную функцию в репликах побуждения или приказа, могут характеризовать не только само действие (ср.: иди смелей), но и носителя действия (ср.: будь смелей). В таком случае они могут быть компаративом либо наречия, либо прилагательного. Кроме того, слово снеговей может