пониматься в этом тексте и как существительное, образованное по модели узуального суховей с заменой первого корня.

Если снеговей – название ветра, несущего снег, то строки Об – ми – рай, / Сне – го – вей могут читаться как заклинание этого ветра с обращением к нему, что вполне типично для заговора с его уподоблением действия, направленного на человека, действию, направленному на природную стихию. Рей является одновременно и значимым словом – императивом глагола, и слогом в звуковом комплексе А – ю–рей, структурно подобном комплексу А – ю–рай. Слово рай ‘желанный потусторонний мир’ меньше других в этой строфе похоже на глагол, но в ряду глаголов становится подобным или глаголу, или конечному слогу глагола[50].

Таким образом, в заговорной формуле, принадлежащей то ли героине-колдунье, то ли комментирующему события автору, слова являются одновременно и не словами, глаголы – не только глаголами, существительные – не только существительными. Такая текущая и колеблющаяся речь соответствует зрительному образу текущей и колеблющейся воды: Раю-райскою реченькой; Речка – рябь. Невнятица заговорной речи соотносится с немотой рыбоньки, в которую превращается героиня, а также и с немотой гипнотизируемого героя. Не исключено, что слова реченькой, речка в таком контексте обозначают не только водный поток, которому уподоблена ткань, но и речь: пристрастие Цветаевой к парономазии и псевдоэтимологизации вполне позволяет допустить семантическую двойственность и этих слов (ср.: реки моей речь), а также глагольный сдвиг в словах зыбь, рябь, рифмующихся с императивом не лапь.

Пример из поэмы «Переулочки» ясно показывает разницу между заумью футуризма в его крайних проявлениях (Д. Бурлюк, В. Крученых, отчасти В. Хлебников) и заумью Цветаевой. Тексты футуристов, как правило, не имеют контекстуальной и сюжетной мотивировки – их мотивация лежит в области психологии индивидуума или (что характерно для Хлебникова) в области истории языка, не вполне открытой читателю. У Цветаевой же находим мотивацию (помимо психологической и историко-языковой) сюжетную (сцена обольщения заговором), образную (образы изменчивой материи: занавес, река, метаморфозы колдуньи), контекстуальную (на уровне синтагматики каждая из предложенных интерпретаций находит опору в соседних словах и выражениях; на уровне парадигматики множественность толкований опирается на омонимию или многозначность слов и морфем). Если глоссолалии футуристов можно назвать текстами с неопределенно выраженной семантикой (см.: Лекомцева 1987), а иногда и с невыраженной, то глоссолалии Цветаевой являются текстами с определенно выраженной семантической множественностью.

Многозначность окказионального слова часто связана у Цветаевой с разнообразными возможностями словообразовательной мотивации. Полимотивация производного слова (типа лесник от лес или лесной; чернь от черный, чернить или чернеть) характерна для языка вообще, и при лингвистическом анализе словообразовательную модель часто определяют весьма условно. Естественно, что производное слово сохраняет в себе элемент грамматической семантики производящего. Так, в отглагольном существительном чернь (от чернить) сохраняется значение процессуальности или результативности, а в отадъективном чернь (от черный) – значение качества. Если для обычной речи эти различия, как правило, несущественны, то при образовании окказионализма в художественном тексте мотивационное значение слова выходит на первый план. Рассмотрим существительное рань в трагедии «Ариадна». Оно произносится, когда Тезей уступает Вакху свою любимую ради ее бессмертия. Слово рань может быть мотивировано прилагательным ранний (возможно, и наречием рано) и глаголом ранить (возможно, существительным рана). К нескольким производящим для одного производного слова добавляется омонимия корней, что вызывает трудности в содержательной интерпретации контекста:

Вакх

Час любовных помолвок

Был. – Отплытия час.

Тезей

Но в глазах ее – чаны

Слез в двусветную рань!

Я предателем встану!

Вакх

Да. Предателем – кань!

(III: 620).

Толкование рань ‘раннее утро’ основано на времени действия (отплытия час), а понимание рань ‘рана’ может быть вызвано положением слова в образном контексте (чаны / Слез в двусветную рань): речь идет о расставании влюбленных, которое ранит героиню, и глаза ее предстают ранами. Грамматическая транспозиция склонения рана → рань вполне возможна в поэзии Цветаевой (ср.: барская фигурь – П.: 169), но все-таки она менее вероятна, чем деаффиксация глагола ранить. Отсубстантивная модель привносит значение собирательности, отглагольная – помимо собирательности – динамику. Возможно, что на художественный образ, стоящий за словом рань, влияет и то, что глагол ранить является двувидовым. Двойственность видовой семантики аккумулируется в производном слове: душевная рана героини и внезапна (значение совершенного вида), и обрекает на долгую муку (значение несовершенного).

В разделе «Новое и старое» уже говорилось об устранении различий между существительным и наречием при обратном словообразовании или формообразовании (опрометь, ощупь, скользь, дребезги). Наряду с подобной этимологизирующей деадвербиализацией в поэзии Цветаевой широко отражен и противоположный процесс: адвербиализация падежных форм окказиональных существительных. Это дает полное представление о взаимообратимости существительного и наречия в русском языке. Их не только историческая, но и актуальная общность активно проявляется при образовании окказионализмов в творительном падеже. Приведем пример из «Поэмы Воздуха».

О, как воздух резок,

Резок, реже гребня

Песьего, для песьих

Курч. Счастливых засек –

Редью. Как сквозь про́сып

Первый (нам-то – зáсып!)

Бредопереездов

Редь, связать-неможность.

‹…›

О, как воздух гудок,

Гудок, гудче года

Нового! Порубок –

Гуд, дубов под корень.

‹…›

Соловьиных глоток

Гром – отсюда родом!

Рыдью, медью, гудью.

Вьюго-Богослова

Гудью – точно грудью

Певчей – небосвода

Нёбом, или лоном

Лиро-черепахи?

(П.: 312–313).

Ряд редью – рыдью – медью – гудью, включающий в себя отадъективные и отглагольные окказионализмы – существительные в тв. падеже – и узуальное слово медью с контекстуальным метонимическим значением ‘звук медных труб’, остается эллиптически открытым: дальнейший контекст не дает оснований для интерпретации этих форм как субстантивных или как наречных. Сюжет «Поэмы Воздуха» – о взлете самолета как победе человека над стихией слиянием с ней, о преодолении земного тяготения (поэма посвящена первому трансатлантическому перелету Линдберга в 1927 г.) – позволяет интерпретировать эти формы как наречия, обстоятельства образа действия двойной отнесенности: и к сопротивлению воздуха, и к самому полету.

Слияние самолета с преодолеваемой им стихией дано через звукопись, которая исходной квазимонимией редью – рыдью манифестирует превращение легкой субстанции (редь воздуха) в тяжелую (рыдью, медью, гудью самолета), а тяжелой – в легкую (самолет взлетает). Завершая ряд творительных падежей, квазиомонимия гудью – грудью сообщает и слову грудь не свойственный ему в общеупотребительном языке звукоподражательный характер (тема звукоподражания развивается прилагательным певчей). Новое звукоизобразительное свойство слова грудью делает это узуальное слово отчасти окказиональным, с таким же адвербиальным сдвигом, как и рыдью, гудью. Но адвербиализация его сразу же снимается согласованным прилагательным, следующим, однако, после паузы стихового переноса.

Балансируя на грани окказионального