– А что будет в земле Ташкент?

Папа ответил не сразу. Потом морщины на его усталом лице разгладились, и он ответил со слабой улыбкой:

– Не беспокойся, сынок. Там будет хорошо. Ведь там почти, как в Израиле. Снега нет. Всегда тепло. Фруктовые деревья растут повсюду. Абрикосы, яблоки, виноград… все там растет.

– И падает на землю?

– Прямо на голову. Только не ленись нагибаться и подбирать. Собирай и ешь.

– А арбузы? А арбузы, папа, там растут?

– И арбузы, и дыни… все, что родит под солнцем земля. Там есть повсюду такие каналы… и дети целый день могут в них купаться. Погрелся на солнце – и в воду. Накупался – и снова в воду. Он наклонился к самому уху мальчика, и сказал, словно раскрывая тайну:

– Знаешь, что говорят о тех местах? «Ташкент – город хлебный». Запомни это выражение. «Ташкент – город хлебный». А где есть хлеб, так есть и жизнь. Ты… если случится что… ты, сынок, обязан туда добраться…

– Не морочь ребенку голову, – подала голос мама.

Хаймек давно уже заметил, что маму раздражает папина привычка говорить что-нибудь на ухо, шепотом, по секрету. И вообще мама после смерти Ханночки очень изменилась. Почти перестала улыбаться. Ходит целыми днями хмурая, все ее раздражает – отсюда и замечания, которые она непрерывно делает и Хаймеку и папе.

Некоторое время все молчали. Но затем любопытство пересилило и мальчик, вплотную притиснувшись к отцу, прошептал:

– А я … не заблужусь там… в лесу?

– Там нет лесов, – успокоил его отец. – Спи.

– А если лесов нет, то где же там работают?

– Выращивают хлопок… собирают фрукты…

– Персики, – мечтательно сказал, засыпая, мальчик.

– Персики. И инжир. И сладкие стручки…

Это звучало, как сказка….И все-таки…

– Но лес, папа… Неужели там нет ни одного леса?

– Дался тебе этот лес, Хаймек. Таких лесов, как в Сибири, там нет точно. Там есть хлеб. Не такой, как здесь. Там едят лепешки. А главное – там бесчисленное множество фруктов. Подумай-ка об этом. Хотел бы ты, к примеру, съесть сейчас грушу? Или яблоко? А что бы ты сказал о ломте арбуза?

– Как тот, что ты однажды привез из Варшавы?

– Как тот. Или даже еще больше. – От возбуждения папа потер ладони – так он делал всегда.

– А… кирпичи, – бормотал мальчик уже сквозь сон. – Кто же там делает кирпичи?

Папа ответил механически:

– Кирпичи… Будь они прокляты… В земле Ташкент кирпичи никому не нужны…

Но мальчик уже спал и во сне улыбался. Ему снились большие ломти арбуза. Очень большие…

С первых же минут путешествия в Ташкент у папы стало отменное настроение. Он снова походил на прежнего Якова Онгейма – благочестивого хасида и жизнерадостного человека. Он непрерывно что-то напевал, он обрел былую разговорчивость, он без конца готов был обсуждать со всеми ожидавшую их будущность… Он успокаивал тех, кто нервничал, и обнадеживал тех, кто сомневался, и всем своим видом прямо-таки излучал надежду. И разве у него не было для этого оснований? Едут ли они из холодной Сибири на теплый юг – или не едут? Они едут. Похожа ли земля под названием Ташкент на заветную Эрец-Исраэль или нет? Очень похожа. Ведь не он же, Яков Онгейм, выдумал, будто существуют в Ташкенте во множестве такие вещи, как виноградная лоза, и инжир, что произрастают там гранаты и съедобные сладкие стручки – того же рода, что положено евреям класть под подушку на пятнадцатую ночь месяца шват…

Хорошее настроение не оставило его даже тогда, когда состав с переселенцами загоняли на запасные пути какой-нибудь захолустной станции, где люди сутками должны были томиться в своих теплушках, затерявшихся среди десятков других таких же теплушек, состыкованных с длинными, прикрытыми брезентом платформами, уставленными огромными ящиками и контейнерами неизвестного никому назначения, которые, тем не менее, сопровождала вооруженная охрана…

В одном таком тупике они простояли много дней.

– Похоже, что Бог забыл о нас, – вырвалось у папы в минуту сомнения. В этом месте мама не выдержала:

– Бог!…Бог… Ты и твой Бог… Будь он и вправду Богом, мог бы и сообщить нам, для чего мы здесь мучаемся. Но, похоже, он и сам знает не больше нашего!

Потрясенные евреи повскакивали со своих тюков:

– Что с тобой, Ривка?

– Евреи… что творится? Что эта женщина говорит?

– Как у нее только язык повернулся! Бог… не знает? Он знает все. И наши страданья… да, они тоже имеют смысл.

Шум стоял немыслимый. Мама сказала отрешенно:

– Эх… что с вами говорить…

Хаймек втянул голову в плечи и ждал с остановившимся дыханием небесной кары. Как тогда под деревом на пути к границе ждал он небесного огня, грома и молнии, которая сейчас, вот сейчас ударит в вагон и испепелит все и всех. Он отчетливо видел разгневанного Бога – тот сидел на высоком престоле, держа в руках величественный посох, украшенный золотыми шариками, такими же точно, какие были на бабушкиной кровати. Седая борода всевышнего струилась у него до пояса. Хаймек видел, как гневно сдвигаются сросшиеся на переносице брови и поднимается нога в блестящем черном сапоге, чтобы в следующую секунду грозно топнуть по подножью престола…

В это видение общей и неминуемой погибели вплелся мягкий, низкий и умоляющий голос его папы:

– Прости нас, отец небесный… прости женщину, в которую ты не вложил мужского разумения…

Папины глаза были обращены вверх, в бездонную синь небес. Разглядеть небеса можно было только высунувшись из вагона. Глядя на папу, мама, еще не пришедшая окончательно в себя, бросила ему:

– Кстати, ты мог бы сходить к паровозу и принести кипятку для ребенка…

Папа, молча ответил ей взглядом, полным немого укора. А потом сказал:

– Хорошо. Пойдем, Хаймек.

Соскользнув по поручням на землю, они двинулись вдоль состава, казавшегося бесконечным. «А мама – смелая», – подумал мальчик, и вслух у него вырвалось:

– Бедная мама…

Папа остановился и, подняв брови, вопросительно посмотрел на сына. Хаймек сказал убежденно:

– Ведь теперь господь накажет ее адским пламенем… Папа ответил серьезно:

– Не надо говорить так, сынок. Не накликай беды…

Но мальчик был уже весь во власти ужасных видений, и видел он грешников, попавших в ад. От этих картин отвлек его голос отца:

– Надеюсь, хотя бы сегодня они разогреют свои котлы. Не то придется возвращаться без кипятка…