Мне уже начало казаться, что Синдикат слишком уж тянет одеяло на себя, однако последний абзац торжественно подтвердил надежды, зародившиеся во мне после первого разговора с Макси:

Все остальные доходы, поступающие по истечении шестимесячного срока после События, будут целиком и полностью переданы в распоряжение Коалиции для последующего их равного и справедливого распределения среди всех слоев населения в соответствии с международными принципами общественного прогресса в области здравоохранения, образования и улучшения положения неимущих с единственной целью — достичь гармонии, единства и взаимного уважения.

Если же справедливое распределение окажется невозможным из-за раздоров между отдельными общественными группами, Мвангаза под свою ответственность назначит комиссию доверенных представителей, уполномоченных выделить сумму, далее именуемую “Долей Народа”. Аллилуйя! Вот что станет источником финансирования учебных заведений, дорог, больниц, вот откуда найдутся средства для будущих детей конголезцев в Киву, как и обещал Макси. Ханна может спать спокойно. Я, впрочем, тоже.

Устроившись за допотопной электрической пишущей машинкой, я тут же с головой ушел в работу, чтобы как можно скорее перевести текст договора на суахили. Завершив перевод, я растянулся на постели в надежде немного успокоиться. Часы тетушки Имельды показывали половину двенадцатого. Ханна наверняка вернулась домой с ночной смены, но уснуть не может. Прилегла на кровать, даже не сняв медицинского халата, и лежит, уставившись в грязный потолок, тот самый, который разглядывали мы вдвоем, поверяя друг другу наши надежды и мечты. Должно быть, думает: куда же он подевался, почему не позвонил, а вдруг я его больше никогда не увижу, а вдруг он такой же обманщик, как и все остальные? И мысли о сыне ее не оставляют — о том, что когда-нибудь она увезет его на родину, в Гому.

Вдруг низко-низко, над самой беседкой, пролетел небольшой самолет. Я мигом бросился к окну, рассчитывая увидеть опознавательные знаки, но было поздно. Когда верный Антон снова появился на пороге моей комнаты, чтобы забрать материал и пригласить меня вниз, я поклялся себе, что буду работать, как никогда прежде.

Едва дыша от волнения, я проследовал за Антоном в покерную, где утром разговаривал с Джаспером, и сразу обратил внимание, что декорации несколько изменились. В центре красовалась белая маркерная доска на подставке. Вокруг стола стояло уже не восемь, а десять кресел. Над кирпичным камином повесили настенные часы, а рядом огромное предупреждение — по-французски — “Не курить!”. Джаспер, свежевыбритый и причесанный, маячил под присмотром Бенни возле двери, ведущей в глубь дома.

Я оглядел стол. Как же надписываются карточки участников анонимной конференции? Карточка Мвангазы, “МЗЕ”, занимала почетное место в середине, лицом к окнам. По сторонам от нее — карточки для верного помощника (“СЕКРЕТАРЬ”) и для другого, не столь верного (“СОВЕТНИК”), то бишь для Тэбби, у кого Макси не стал бы даже спрашивать, который час. Напротив, спиной к стеклянным дверям, размещалась “Банда трех”, скромно обозначенная как “МЕСЬЕ Д” (Дьедонне), “МЕСЬЕ Ф” (Франко) и “МЕСЬЕ Х” (крупная шишка из Букаву, Оноре Амур-Жуайез, более известный как Хадж). Франко, как старшему, досталось центральное место, прямо напротив Мвангазы.

Обе стороны овального стола были, таким образом, заняты, и хозяевам оставались места на двух его концах: на одном “ПОЛКОВНИК” — Макси, надо полагать — и “МЕСЬЕ ФИЛИПП”, на противоположном мы с Джаспером. Я не мог не отметить, что если карточка Джаспера уважительно гласила “МЕСЬЕ АДВОКАТ”, то от меня отделались простым “ПЕРЕВОДЧИК”.

Около карточки Филипа на столе лежал латунный колокольчик. Он и сегодня еще звонит в моей памяти. С черной деревянной ручкой, он был миниатюрной копией того колокола, который изо дня в день помыкал нами в приюте. Он выдергивал нас из постелей, указывал, когда молиться, когда есть, когда идти в уборную, в физкультурный зал, в классную комнату, на футбольное поле, потом снова созывал к молитве, а вскоре загонял в постель — бороться с демонами-искусителями. Именно этот колокольчик, как Антон изо всех сил старался вдолбить мне сейчас, в самом скором времени будет гнать меня в бойлерную и вновь извлекать оттуда, будто я не человек, а чертик на веревочке.

— Филип позвонит в него, объявляя перерыв, а как заскучает без тебя за столом, позвонит еще раз. Но ведь во время перерыва кое-кто из нас и не собирается отдыхать, верно, командир? — добавил он, подмигивая мне. — Мы же мигом по лесенке сам знаешь куда, чтобы там — ушки на макушке и затаиться в паутине у нашего Паучка.

Я тоже подмигнул Антону в благодарность за дружескую подначку.

Тут во внутренний двор въехал джип. Антон стремглав выскочил через двустворчатые двери и пропал из виду — наверное, чтобы сообщить группе наблюдения. Еще один самолет прожужжал где-то над головой, и я опять не успел его разглядеть. Прошло еще некоторое время, и глаза мои, будто сами по себе, устремились за пределы покерной, ища отдохновения в величественном пейзаже за французскими окнами. Именно благодаря этому я вскоре заметил безукоризненно одетого белого джентльмена в панаме, бежевых летних брюках, розовой рубашке с красным галстуком и в приталенном темно-синем пиджаке спортивного покроя. Джентльмен шагал по самому верху заросшего травой кургана, пока не достиг беседки, где остановился меж двух колонн — ну точь-в-точь британский египтолог минувшей эпохи, — с улыбкой глядя в том направлении, откуда пришел. Сразу скажу, лишь завидев его, я почувствовал, что человек этот сыграет некую роль в моей жизни, а потому нисколько не сомневался: моему взору предстал внештатный консультант по проблемам Африки, или же — выражаясь словами Макси — “главный в нашей операции”, не то Филип, не то Филипп, прекрасно владеющий французским и лингала, но не суахили, устроитель и вдохновитель конференции, завоевавший расположение Мвангазы и остальных делегатов.

За ним на гребне холма показался державшийся с достоинством стройный бородатый африканец. Он был одет в обычный неброский европейский костюм. Двигался он столь неторопливо, что живо напомнил мне брата Майкла, когда тот важно и неспешно выступал по внутреннему двору приюта во время Великого поста. Соответственно, от меня не потребовалось сверхъестественной прозорливости, чтобы распознать в этом человеке нашего скотовода-пятидесятника, “полководца” Дьедонне, делегата от племени баньямуленге, презираемого прочими конголезцами, но столь милого сердцу моего незабвенного покойного отца.

Следом показался второй африканец, которого можно было бы описать как полную, чуть ли не карикатурную, противоположность первому: совершенно лысый исполин в коричневом костюме с искрой (пиджак едва не лопался на его мощном торсе) энергично хромал, подволакивая левую ногу. Кто же это мог быть, как не Франко, наш увечный боевой конь, бывший головорез Мобуту, а ныне полковник-или-выше в иерархии маи-маи, заклятый враг, но порой и союзник Дьедонне?

Наконец появился в поле зрения и третий делегат — Хадж, выпускник Сорбонны, некоронованный наследный принц коммерсантов Букаву. Надменный, пижонски одетый, он так явно стремился дистанцироваться от своих спутников, что я не мог не задаться вопросом: а не передумал ли он вообще представлять здесь отца? Он не был столь худ, как Дьедонне, и не блестел лысиной, как Франко. Типичнейший городской денди. На его коротко подстриженных висках были выбриты волнистые линии, а над бровями нависал тщательно завитый локон. Что же касается его одеяния: м-да, благородная скромность Ханны, возможно, и притупила мой тщеславный интерес к нюансам гардероба, однако если учесть, в какое тряпье меня заставил вырядиться мистер Андерсон, от изысканного наряда Хаджа меня прямо-таки бросило в жар. На нем красовался самый последний писк летней коллекции Зеньи: светло-коричневый костюм-тройка из мохеровой шерсти для мужчины, который либо уже всего добился в жизни, либо близок к этому. Дополняли костюм остроносые итальянские ботинки из крокодиловой кожи болотного цвета — лично я оценил бы их, если только это не подделка, в добрых четыреста фунтов.