месте. Бенни оседлывал ручку и качался на ней; а не то так становился на голову, кувыркался или взбирался по водопроводной трубе на крышу уборной и сидел, гримасничая как обезьяна, на черепичном коньке. Он никогда не ходил спокойно, а передвигался прыжками или галопом, словно лошадь, и все это лишь из полнейшей беспечности.

Бедный Бенни! Ему было тогда четырнадцать лет, и он располагал всего лишь несколькими годами, чтобы вдоволь наиграться на всю жизнь. Этот сирота воспитывался в работном доме, где, как он рассказывал Лоре и Эдмунду, «не разрешали ни говорить, ни смеяться, ни даже шевелиться», и природная живость паренька, совсем недавно нашедшая выход, казалось, одурманила его.

Бенни жил не в само́м доме, а был отдан на попечение пожилой паре; тетушка Энн ужасно боялась, что те позабудут, что мальчик растет, и редко упускала возможность как следует накормить его при встрече. За то, что Бенни каждое утро накачивал воду, его премировали стаканом молока и толстенным ломтем хлеба с джемом, а возвратившись назад после выполненного поручения, он всегда получал от хозяйки яблоко, булочку или еще какой-нибудь лакомый кусочек.

Все, кроме самого бедного люда, в те времена низких цен не скупились на еду. Снеди, притом самого высокого качества, должно было быть не просто достаточно, а «навалом», как тут выражались. «Постарайтесь доесть этот последний кусочек. Придется отыскать для него местечко, выбрасывать-то жалко», – говорили друг другу за столом, и кто-нибудь да находил место для добавки; а если все-таки не удавалось, под рукой всегда имелись собаки и кошки, или же менее состоятельные соседи.

Многие чревоугодники в зрелом возрасте сильно полнели, но это не вызывало у них беспокойства; считалось, что с годами положено увеличиваться в объеме. Худыми никто не восхищался. Какими бы жизнерадостными и энергичными они ни выглядели, их подозревали в том, что они «вытапливают свой жир», и предупреждали, что скоро от них лишь «кожа до кости останутся».

Хотя Лорина тетушка Энн была исключительно худа, а у дяди Тома телосложение было не более чем «удовлетворительным», в их доме наблюдалось обычное изобилие. Здесь подавали к столу огромные куски местной говядины или баранины, обжаренные перед огнем, чтобы сохранить соки, молоко, сливочное масло и яйца, а также кексы и пироги, которые в больших количествах выпекались раз или два в неделю. Люди тогда говорили: «Это для меня пустяк, все равно что яйцо разбить», этим наивным беднягам и присниться не могло, что когда-нибудь яйца будут стоить по шесть пенсов за штуку. Пенни за яйцо в канун Рождества считалось тогда заоблачной ценой. На большой бисквитный торт, фирменное блюдо тетушки Энн, у нее уходило полдюжины яиц. Их нужно было взбивать в течение получаса, и детям разрешалось по очереди крутить ручку ее нового патентованного миксера с вращающимися колесиками. Другим кухонным чудом была длинная рыбоварка, стоявшая под комодом. Ее еще называли «рыбным чайником». Лора всегда представляла себе живую рыбу, плавающую кругами в обычном чайнике.

Не прошло и недели с начала пребывания детей в Кэндлфорде, как от отца пришло письмо, в котором говорилось, что у Лоры с Эдмундом появилась младшая сестричка. Это известие принесло Лоре такое облегчение, что ей захотелось, по примеру Бенни, стать на голову. Хотя взрослые ни словом не обмолвились о предстоящем событии, девочка знала, что должно вскоре произойти. Эдмунд тоже знал, потому что несколько раз, оставаясь с сестрой наедине, с тревогой говорил:

– Надеюсь, с нашей мамой все в порядке.

Теперь с ней действительно все было в порядке, и ребята могли со спокойной душой наслаждаться отдыхом.

В ту эпоху женщины, как правило, шли на любые неудобства и прибегали к любым уловкам, лишь бы их дети не заподозрили, что мама ждет нового ребенка. Некоторые прогрессивные молодые родители из более образованных кругов могли намекнуть на вероятный визит аиста или прибавить к произносимым ребенком молитвам просьбу о ниспослании нового младшего братика или сестрички; но и самым смелым из них не приходило в голову прямо поведать ребенку о предстоящем пополнении в семье. Даже пятнадцатилетние девочки в такие моменты должны были притворяться глухими и слепыми, и если с их уст случайно слетало замечание, указывавшее на то, что они осведомлены о положении матери, их считали чересчур «сведущими». Однажды Лорину школьную учительницу во время чтения Библии смутила сцена Благовещения. Она упомянула про девятимесячный срок; затем, покраснев и опустив глаза, торопливо произнесла:

– Кажется, девять месяцев – это срок, на протяжении которого мать должна молиться Господу о ниспослании ей младенца, прежде чем ее молитва будет услышана.

Никто не улыбнулся и ничего не сказал, но с первого ряда на нее жестко и холодно смотрели старшие ученики, и взгляды их говорили яснее всяких слов: «Вы, очевидно, считаете нас кучкой недоумков».

Если после рождения младенца маленькие дети интересовались, откуда он взялся, им отвечали, что из-под куста крыжовника или что его принесла повитуха в корзинке либо доктор в своей черной сумке. Лорина мать была разумнее большинства родителей. Когда ее дети, будучи совсем еще маленькими, задали этот вопрос, она ответила:

– Подождите, пока не вырастете. Вы слишком малы, чтобы это понять, а я, конечно, недостаточно умна, чтобы вам объяснить.

Возможно, это было лучше, чем смущать юные умы общепринятыми сказками про тычинки с пестиками или капусту, и, уж конечно, лучше, чем диалог матери и ребенка, описанный в одном недавнем романе. Он звучал примерно так:

«Мама, где тетя Рут взяла своего малыша?»

«Они сделали его с дядей Ральфом».

«А еще сделают?»

«Не думаю. Во всяком случае, не сейчас. Видишь ли, дело это очень хлопотное и чудовищно дорогое».

Такого не могло произойти в поколении, которое выучило свой катехизис наизусть и могло твердо повторить: «Меня и весь мир создал Бог».

Во время первых каникул, проведенных в Кэндлфорде, наибольшее впечатление на Лору произвело то, что там ежедневно можно было увидеть, сделать или узнать что-нибудь новое, познакомиться и пообщаться с новыми людьми, посетить новые места, и это делало жизнь непривычно красочной и богатой. Дома изо дня в день почти ничего не менялось; одни те же люди в одно и то же время, неделя за неделей, занимались одним и тем же. Там ты знал, что за завтраком непременно услышишь, как миссис Мэсси, дребезжа паттенами, идет к колодцу, что каждый понедельник первой начинает стирать миссис Уоттс, а второй – миссис Бродуэй, что разносчик рыбы будет являться по понедельникам, угольщик – по пятницам, а пекарь – трижды на неделе и кроме них ты, вероятно, никого ближе чем у поворота на большак не