сообщество людей и получают возможность делать это — иными словами, все клики правящего класса, — должны склониться перед властью всеобщего избирательного права, как только оно становится частью государственного устройства; хотя и могут, если того требуют обстоятельства, использовать подкуп и обманы.

Гаэтано Моска, 1895 г.{76}

Демократия все еще проходит испытательный срок, но пока не опорочила себя; верно и то, что она еще не показала всех своих возможностей, и тому есть две причины: одна — более или менее постоянная по своему действию, а другая — более преходящего характера. Прежде всего: сколько бы голосов или мест ни получили богатые — их власть все равно будет всегда несоизмеримо больше, чем обеспечивает полученное представительство. И во-вторых: плохая организация классов, лишь недавно получивших право голоса, препятствует решительному изменению установившегося баланса сил.

Джон Мэйнард Кейнс, 1904 г.{77}

Важно то, что ни одно из современных светских государств не отказалось от установления национальных праздников, дающих возможность проводить массовые собрания и мероприятия.

Американский социологический журнал, 1896 г.{78}

I

Исторический период, рассмотренный в этой книге, начался со вспышки истерии, охватившей правителей Европы и перепуганные средние классы, вызванной недолгим существованием Парижской Коммуны в 1871 г., установление которой стало причиной столь массовой гибели парижан, которая при обычных условиях казалась немыслимой в цивилизованном государстве девятнадцатого века. Число погибших было значительным даже по более варварским меркам двадцатого века (см. «Век Капитала», гл. 9). Эта короткая, яростная и, казалось бы, несвойственная своему времени вспышка слепого террора, разразившегося в респектабельном обществе, отразила фундаментальную политическую проблему буржуазного общества, а именно: необходимость его демократизации.

Демократия, как сказал когда-то легендарный Аристотель, есть власть народных масс, состоящих, в основном, из бедных. Интересы бедных и богатых, привилегированных и непривилегированных людей, конечно, не одинаковы; если даже предположить, что они иногда совпадают (или могут совпадать), все равно — отношение народных масс к общественным делам вряд ли будет таким же (в смысле точки зрения и предъявляемых условий), как отношение буржуазии и аристократов, которых писатели викторианской Британии именовали «классами», полагая, что только им присущи политические действия классового характера. В этом и состояла главная дилемма либерализма XIX века, создавшего конституцию и суверенный выборный парламент, но делавшего все возможное, чтобы действовать в обход этих институтов, лишая права голосовать и избираться большую часть мужского населения страны, не говоря уже о женщинах (см. «Век Капитала», гл. 6). До самого начала рассмотренного здесь исторического периода в основе либерализма неизменно оставалось различие между, так сказать, «юридическим государством» и «реальным государством» (по терминологии одного французского любителя логики, жившего в эпоху Луи Филиппа). Как только «реальное государство» начало проникать в пределы «юридического» или «политического» государства, защищенные укреплениями в виде имущественного и образовательного ценза и существовавших в большинстве стран аристократических привилегий (вроде Палаты Лордов британского парламента, в которую попадали по наследству), — так общественный строй оказался под угрозой. Действительно, что сталось бы с политикой, если бы массы людей, невежественных и грубых, неспособных понять элегантную и прагматичную логику свободного рынка, обрисованную Адамом Смитом, вдруг взяли бы в свой руки политическую судьбу страны? Скорее всего, они вступили бы на путь, ведущий к социальной революции, прообраз которой, ненадолго возникший в 1871 г., так напугал респектабельных граждан. Возможно, революция и не приняла бы старую форму народного мятежа, но кто знал, к каким последствиям могло бы привести наделение правом голоса не только богатых и образованных? Не привело ли бы это к коммунизму, как опасался позднее, в 1866 году, лорд Солсбери?

Однако после 1870 года стало ясно, что демократизации государственной политики не избежать. Массы были намерены вступить на политическую арену, не считаясь с тем, нравится это их правителям или нет. И это действительно произошло. Избирательная система, основанная на широком предоставлении права голоса и даже (теоретически) на всеобщем избирательном праве (для мужского населения), появилась в 1870-х годах во Франции, в Германии (по крайней мере, при выборах во Всегерманский парламент), в Швейцарии и в Дании. В Британии, в результате введения «Законов о реформе» в 1867 и в 1883 гг.[22], электорат вырос почти в 4 раза, т. е. количество избирателей в возрасте более XX лет увеличилось с 8 % до 29 %. В Бельгии в 1894 году произошла реформа избирательного права, после проведения всеобщей забастовки с этим требованием; в результате количество избирателей выросло с 3,9 % до 37,3 процента от всего взрослого населения. В Норвегии число избирателей в 1898 году удвоилось, с 16,6 % до 34,8 %. В Финляндии после революции 1905 года произошла беспримерная демократизация избирательного права: 76 % взрослого населения получили право голоса. В Швеции в 1908 году электорат удвоился, так как там решили не отставать от Норвегии. В Австрии в 1907 году было введено всеобщее избирательное право (только в австрийской части империи). В Италии всеобщее избирательное право было введено в 1913 г. За пределами Европы США, Австралия и Новая Зеландия были демократическими странами. В 1912 г. такой же стала Аргентина. Если оценивать все по более поздним стандартам, то демократизация была пока неполной, так как электорат составлял лишь 30–40 % взрослого населения, которое могло бы участвовать в выборах при условии введения всеобщего избирательного права; тем не менее даже требование избирательного права для женщин перестало быть просто утопическим лозунгом. В 1890-е годы были приняты соответствующие законы в США (в штате Вайоминг), в Новой Зеландии и в Южной Австралии, т. е. на окраинах мира белых поселенцев, а в 1905–1913 гг. это произошло в демократической Финляндии и в Норвегии.

Все эти преобразования отнюдь не вызывали энтузиазма правительств, занимавшихся их проведением, даже если они совершались на основе идеологических убеждений в необходимости народного представительства. Читатели, вероятно, уже заметили, как поздно ввели широкие избирательные права даже такие страны, которые с давних пор считались глубоко демократическими, например, скандинавские страны; не говоря уже о Нидерландах, где, в отличие от Бельгии, систематическая демократизация встречала сопротивление вплоть до 1918 года (хотя электорат рос примерно такими же темпами). Политики довольствовались профилактическим расширением избирательного права до тех пор, пока они, а не крайние левые, могли контролировать ситуацию. Так было во Франции и в Британии. Среди консерваторов находились циники, подобные Бисмарку, не сомневавшиеся в традиционной «лояльности» (а на самом деле — в невежестве и глупости, как откровенно выражались либералы) массового электората, считая, что всеобщее избирательное право усилит правых, а не левых. Но даже Бисмарк предпочел не рисковать в