телеграф” мало что мог сообщить нового. Вроде бы пополнялись наши, готовились к удару… Говорили, первое наступление увязло в грязи. Но вот подсохнет…

Инкерман снова жил от сводки до сводки. Но газеты, рассказывая о метких крымских снайперах, о зенитчиках, отражающих вражеские налеты, молчали о главном. Все еще молчали.

“В течение 17 марта наши войска вели наступательные бои против немецко-фашистских войск, а на некоторых участках фронта отбили контратаки противника с большими для него потерями”, - Яша Мельников старательно читал сводку вслух палате выздоравливающих. Газеты были нарасхват.

— Некоторые участки — не про нас ли, грешных? — перебил его кто-то.

Яша только беспомощно поднял глаза от газеты — эх, если б я знал, товарищи…

— На некоторых участках некоторые части некоторым образом побили некоторых фрицев… Тьфу! Хоть вовсе сводки не гляди! Земляк, табачку не будет? Такая газета только на самокрутки и годится!

— Распутица, братцы, — терпеливо объяснял соседям по палате Кондрашов. — Чернозем, понимаешь. Для пехоты пока глубоко, а для флота — мелко.

Но и сам лейтенант который день места себе не находил. Даже про океанские флоты было забыто… И дело было не только в наступлении. С таким же отчаянным нетерпением, как вестей с фронта, если не с большим, лейтенант ждал другого события. Когда же наконец снимут ему гипс? В отличие от наступления, эту дату он всеми правдами и неправдами от Астахова вызнал. И теперь, словно посаженный под замок арестант, на той самой карте океанского театра военных действий отмечал дни. Треугольничками. После завтрака, обеда и ужина по штриху.

— Чует мое сердце, начнут наши наступать без меня, — ворчал Кондрашов, дорисовывая очередной треугольник и любуясь штрихом, как планом наступления. — Но уж выкинуть фрицев из Крыма я поспеть должен. Чтобы эта заваруха без меня тут не окончилась!

— Вот дивлюсь я на тебя, земляк, — ворчал его сосед, тот самый, что сокрушался из-за сводок. — Бывалый же ты солдат, а суетишься как новобранец. Ужель в самом деле думаешь, что без тебя всех немцев расхлопают? Да и положим, вынесут их на пинках из Крыма, пока мы с тобой долечиваемся, что же, войне конец? Ее, брат, еще столько, что семь потов сойдет. Мне вот все равно, где я буду немца бить, под Севастополем или скажем под Киевом. Лишь бы его, гада, в землю вогнать поглубже, так, чтоб он, вурдалак, обратно не вылез.

— Да понимаю. Но очень хочется, чтобы своими глазами видеть, как своими руками им зубы пересчитал, тут, у Севастополя! — Лейтенант с ненавистью глянул на костыль, ухватил его и пошел в коридор — тренировать здоровую ногу.

* * *

На войне домом считается то место, где ты провел больше двух недель кряду. Это правило Раиса вывела для себя еще в Воронцовке. Если те покосившиеся хатки быстро стали звать домом, то Инкерман за зиму в полной мере стал родным городом. Длинные коридоры в каменной толще его обитатели привыкли звать улицами, даже названия им придумали, таблички и указатели повесили, все как в городе и положено. И возвращаясь туда из Севастополя или из гавани, тоже говорили “едем домой”.

Почти в полной темноте отошел от берега тяжелый транспорт, принявший на борт больше трехсот раненых. Еще немного, и Раиса выучится по звуку моторов, по едва видному силуэту отличать один корабль от другого. Верочке достаточно только раз присмотреться, чтобы понять, где в этой чернильной тьме, пахнущей йодом и солью, эсминец, а где тральщик. Морской человек!

Оставалось еще принять на складе груз и расписаться. На этот раз в группе сопровождающих Раиса была старшая. Спешно грузили тяжелые ящики, шоферы торопились, ночи делались короче, а засветло высовываться на дорогу рискованно: с середины марта участились налеты и артиллерия что ни день била по городу.

— Да тише ты! Куда швыряешь? — отозвался на грохот отправленного в кузов ящика чей-то сердитый бас. — Это же санитарное имущество! А ты его как дрова грузишь. Понимать же надо.

Раиса обернулась на голос, безусловно знакомый и попыталась понять, кто распекал их молодого шофера, помогавшего грузить. Под навесом у входа на склад еще позволительно было пользоваться светом, но прежде, чем она успела разглядеть что-то в ржавом отблеске керосинового фонаря, Верочка вынырнула у Раисы из-под локтя и бросилась обнимать говорившего.

— Дядя Федя! Нашелся, родной ты наш! Нашелся!

— Ах ты, птаха малая! Да, я это, я! Кто же еще! Я же говорил, что непременно вас сыщу, — младший сержант Федор Гусев, кто же еще это мог быть, улыбался от души. Он, видимо, и сам не чаял разыскать старых друзей. Обнял Раису, откозырял для порядку, как старшей по званию, полусогнутой ладонью, которая, верно, не разжималась почти, столько времени приходилось держать то руль, то гаечный ключ.

Радость встречи правда чуть подпортил какой-то интендант, который не мог не заметить Раисе, что “ваши подчиненные, товарищ военфельдшер, субординации не знают”. Она успокоила его тем, что это настоящие родственники, младший сержант племянницу родную встретил, так что имейте, товарищ, снисхождение.

— Родственные чувства приберегите для Инкермана, — скривился интендант. — Светает скоро. Вы будете свои лекарства грузить или обниматься?

— Эх, и где таких делают? — ворчал Гусев, заводя мотор. Оказалось, он уже два дня как отправлен к ним в Инкерман “на усиление”, как сам сказал, но ни одного знакомого лица до нынешней поездки в порт не увидал. — Не человек, а сплошной устав гарнизонный. Вы хоть расскажите, как вы здесь? Остальных-то наших видали кого с Перекопа? Или еще куда услали? Все ли целы?

Он все-таки спросил о том, чего так боялись и Раиса, и Верочка, наверное каждый человек в военное время хоть раз да обмирал сердцем, услыхав: “Все ли целы?” Узнав о гибели двух машин Гусев помрачнел, стащил пилотку, плечи его ссутулились.

— Эх, Петр Михалыч… светлая тебе память. Погубила тебя все-таки эта чертова машина… Он мне еще тогда, на Перекопе сказал, “этот драндулет меня однажды похоронит”. Так и вышло. Мотор бы там поменять вовремя. Да если б только мотор…

* * *

С наступлением затишья, достаточного, чтобы бессонные декабрьские ночи начали забываться, подземный госпиталь стал совершенно похож на клинику. Со всем, что хорошей клинике положено. Как будто недавно, там, под Перекопом, в палатках, думалось, неужели где-то еще есть оборудованные операционные, горячая вода, бестеневые лампы… А есть, все есть. И за работой можно и позабыть, что над тобой десятки метров камня, а снаружи что ни день рвутся снаряды. Ведь все как в хорошей столичной клинике. Очень хорошей. Честное слово, товарищи,