сыграть кого угодно в таком обличье. Платье для леди Капулетти сделали из красной подкладки от стеганого одеяла, на которую приметали оборки из выкрашенной в черный цвет марли. В полумраке сцены они смотрелись как настоящее кружево. К наряду полагался еще и веер из черных перьев, отливающих зеленью и бронзой, как засохшие чернила. Раиса была уверена, что это страус, а девчонки, смеясь, говорили, что просто-напросто очень большая курица.

На переменах, расхаживая по коридору, Раиса учила роль. Отыскивала в толпе девчонок Джульетту и важно произносила:

Ну, так теперь подумай о замужестве.

В Вероне есть почтенные синьоры,

Уж матери, которые моложе

Тебя, Джульетта; да и я сама

Давно была уж матерью в те лета,

В какие ты в девицах остаешься.

А Джульетта, рыжая Джульетта, за которой так это прозвище и осталось потом, покатывалась со смеху и отвечала совсем не по Шекспиру: «Мама, ты с ума сошла? Дай сначала школу окончить!»

Джульетта была младше на полгода, маленькая, хрупкая как фарфоровая куколка, звонкоголосая и веселая. С Раисой они дружили и с тех пор полюбили читать книги по ролям. Специально подбирали те, где было побольше диалогов.

Спектакль прошел с сокрушительным успехом. Про него даже тиснула пару строк брянская газета. Заметку вырезали и повесили на стенде возле учительской. Девчонки из драмкружка месяц ходили именинницами.

А Раиса с тех пор стала мечтать об актерской карьере, ярких ролях и пышных платьях. Она по-прежнему много читала, хотя и беспорядочно. Пока однажды, сидя в библиотеке, вдруг не поняла, что строчки почему-то упорно ползут перед глазами, а смысла написанного сделалось невозможно уловить. И кажется, совсем не потому, что у Толстого так много французского текста и за ним нужно лезть в сноски. Раиса вернула книгу библиотекарше и вышла, держась за стенку — так сильно кружилась голова.

Где-то она слышала, что от избытка чтения можно если не совсем сойти с ума, то всерьез заболеть. Если так, то пора в медпункт. Лекпом — лекарский помощник, вчерашний студент, выслушал ее доводы с большим сомнением. Но потрогал Раисин лоб и похоже очень испугался. Чего именно, Раиса уже не поняла, с этой минуты она вообще мало что понимала. А соображать начала недели так через полторы, в больнице. Когда ощупала свою налысо обритую голову, сообразила, как теперь будет выглядеть, и расплакалась.

Тиф прошел по детдому как лесной пожар. Джульетта сгорела от него в три дня. Лекпом, бедолага, за сутки. А до того он две недели ухаживал за заболевшими, забыв, когда самому спать.

Из зеркала на выздоровевшую Раису смотрела форменная Тень отца Гамлета. С таким осунувшимся лицом и головой в сером пушку даже думать о театре было тошно. Но дело было не только в этом. Ей отчаянно захотелось почувствовать себя нужной! Теперь перед ее глазами были не театральные герои, а герой настоящий. Погибший как часовой на посту. А сколько девчонки посмеивались над вечно чем-то обеспокоенным и некрасивым лекпомом. Одно плечо было у него выше другого, от чего тощее осеннее пальто, которое он носил с осени по весну, походило на крылья летучей мыши. Он никогда не обижался, сам подшучивал над своей внешностью и даже спрашивал как-то Анну Феликсовну, не найдется ли для него какой-нибудь роли пострашнее. «Вы о Пушкине не думали еще? «Там чудеса, там леший бродит» — давайте, поброжу, мне не трудно». А теперь его не было. Погиб при исполнении долга.

Занятия продолжались, драмкружок, осиротевший на самых талантливых, все-таки жил, а в голове у Раисы билось одно: “Люди не должны так просто брать и умирать в 15 лет! И в 25 тоже!” Закончив школу, она не долго думала, где ей учиться дальше и понесла документы в Брянский фельдшерско-акушерский техникум, попав как раз в самый первый его набор. Потому что учили там тому, что Раиса считала безусловно полезным, важным и нужным. В 40 раз важнее театра. В театр можно и просто ходить.

* * *

На двадцать третье февраля Кондрашов получил прекрасный подарок — разрешение “с осторожностью” вставать и ходить, тренировать здоровую ногу.

— С осторожностью? — недовольно переспросил он, — Мне бы побыстрее!

— Как в тылу врага ползешь, — объяснял ему Астахов, — А инфекция тебя караулит.

— Вот оно что! Понимаю! Бывает, двадцать метров за полчаса, и то много.

— Именно. Если начнутся боли, особенно распирающие — не строй из себя героя, сразу говори дежурному врачу! Усталость должна быть. Боль — это тебе сигнал. Вроде как ветка треснула или часовой сигарету выплюнул да насторожился.

— Есть соблюдать осторожность!

И Кондрашов упорно ходил, опираясь на костыль и загипсованную до подмышки ногу. Однажды зашел в зал с уже готовой сценой и занавесом, где Яша тренировался быть Ромео. Уже одетый “по форме” — в ушитый на живую нитку танкистский комбинезон, плюшевый берет с завитым бумажным пером и даже со шпагой на перевязи. Перевязью была командирская портупея с замотанной красной тряпкой звездой на пряжке, а шпагу художественно изготовили в артмастерской из проволоки. Во всяком случае, гарда выглядела роскошно, с пяти шагов не понять, что отполированное железо.

Бледный от недосыпа, переживаний и от того, что в любую минуту может войти Верочка, Яша ходил взад-вперед и снова и снова повторял никак не дающиеся строчки. Шпага путалась у него в ногах и все время цеплялась то за стулья, то за занавес.

“От взоров их я скрыт покровом ночи. Но п-пусть они меня застанут здесь, — он запнулся, быстро вытащил листок, подсмотрел и с новой силой продолжил — Лишь бы меня любила ты; пусть лучше… лучше, — он опять бросил взгляд на шпаргалку, — Жизнь кончится моя от злобы их, Чем без твоей любви она продлится”.

— Не боись, герой, если что подскажем. Я специально на первом ряду местечко забью, — подбадривал его Кондрашов. — И ремни подтяни, а то шпага тебе мешает. Ты, кстати, обращаться-то умеешь с ней?

Яша только руками развел, откуда мол? И потом, ставим-то один кусочек, у нас там никакой дуэли не будет.

— А все равно, — наставительно сказал лейтенант, — У тебя вид должен быть такой, чтобы сразу было ясно — умеешь и если надо, продырявишь кого угодно. Ромео твой, между прочим, Тибальта заколол. Ну-ка, покажи, как ты ее держишь.

Пара взмахов бутафорским оружием показались Кондрашову неубедительными. Отчаянно жестикулируя, он начал показывать на пальцах, как должны выглядеть правильная стойка и походка.

— Ноги — твоя опора, нету опоры — нету ничего. Болтаешься, как взводная колонна в чистом поле, каждый обидеть