норовит. И руки у тебя тоже болтаются, как недовинченные. Что шпага, что нож, их твердо надо держать. Это же оружие!

— Да какое она оружие, проволочная же!

— На спектакле будет все равно как оружие, а ты ее держишь как кочергу. Тверже надо. Достовернее. Чтоб вот любой на тебя посмотрел и сказал: “Этот — умеет!” Шпага, она должна руку твою продолжать, а не болтаться как… — он не сразу подобрал подходящее сравнение, — как веник в ведре. Вот как чувствовал, не просто так я сюда до вас загремел, не иначе как для поддержания боеготовности. Ничего, на обе ноги встану, я тебя и с ножом обращаться выучу. Не ровен час пригодится.

К некоторому удивлению и лейтенанта, и самого Ромео, вслед за шагами у него стала ровнее речь, и даже лучше стали запоминаться слова. На генеральной репетиции, за три дня до премьеры, он все еще ужасно смущался, но не запнулся ни разу.

Концерт не стали привязывать ни к какому празднику. К 23 февраля не успели, ждать до 8 марта не стали — “А если наступление начнется? Вот высадят наши десант где-нибудь в Алуште, и сразу не до стихов станет!”. Так что просто объявили — через три дня все свободные от дежурств приглашаются на концерт!

Сценой стала штольня с высоким потолком, где проходили общие собрания. Зрителей набилось так, что стояли в дверях.

Шекспира поставили в финал концерта. А программа получилась пестрой — удивительно много оказалось людей, умеющих читать стихи, петь, играть. Колесник с романсами вызывали на бис, пока не вмешалась ведущая. Какой-то молодой врач попытался совместить не очень умелую игру на скрипке и неумеренно выспренный рассказ о военных хирургах. Огнев, сидевший рядом с Раисой, шепотом прокомментировал: “Вот у кого Юдин — явный кумир. Только у Юдина, конечно, и со скрипкой лучше выходит, и речь естественнее, хотя и высоким штилем. Про скальпель я не говорю. Ничего, со временем все подтянет, и речь, и скрипку, и хирургию”.

Впрочем, не все были так снисходительны, под заметные смешки бедняга ушел со сцены, не закончив выступления.

Раиса набралась смелости и в свою очередь прочитала “Шесть монахинь”.

Когда она вернулась, место Огнева пустовало. Интересно, а с чем выступит он? Оказалось — Симонов. Отрывки из “Далеко на востоке”. Хоть и кусочками, а издали недавно.

— За Родину -

значит за наше право

раз и навсегда

быть равными перед жизнью и смертью,

если нужно — в этих песках.

За мою мать,

которая никогда

не будет плакать, прося за сына,

у чужеземца в ногах.

— За Родину -

значит за наши русские в липах и тополях города,

где ты бегал мальчишкой,

где, если ты стоишь того,

будет памятник твой.

За любимую женщину,

которая так горда,

что плюнет в лицо тебе, если ты трусом вернешься домой.

Он говорил громко и четко. И голос сделался невероятно звонок, будто в открытом поле. Так не читают стихи. Так командуют “Огонь!”

Раиса судорожно выпрямилась. Почти осязаемо, ясно ощутила в руках тяжелый полевой бинокль, за толстыми стеклами клубился октябрьский туман, из которого вот-вот покажутся два мотоцикла. Чтобы через сотню метров наткнуться на пулеметную очередь.

Она видела обожженные мертвые руки капитана-танкиста, из которых забирала пулемет. Слышала пронзительный, рвущий небо свист бомб, летящих на дорогу.

“Быть равными перед жизнью и смертью”. Не отступать.

“Можно сделать самоубийцу, но нельзя сделать бойца”. Так и только так. С такими словами можно идти на смерть, зная точно, почему и за что. Мы уже перед ними равны. Здесь или под открытым небом. Где бы ни были. Только наверное, это надо было сказать именно вот так. Сказать вслух. “Если случится бой, с точно такими же глазами он пойдет в атаку. И других подымет”.

Раиса хотела как-то выразить это вернувшемуся Алексею Петровичу словами, но тут все стихло — даже обычного в зрительном зале покашливания не стало.

— Товарищи! — голос комсорга аж звенел от волнения — А теперь — Вильям Шекспир. “Ромео и Джульетта”. Сцена в саду. Исполняют — Яков Мельников и Вера Саенко!

Ситцевый занавес отъехал в сторону, явив декорацию: стена с балконом, с которого смотрела вниз Джульетта-Верочка, с распущенными волосами, закутанная в пеструю шаль Натальи Максимовны, возвышалась на добрых пару метров. Магия театра превратила рисунок известкой на брезенте в старую каменную кладку. Ожили цветы из лоскутков. Раиса не могла вспомнить, кто сказал совершенно непререкаемо: “Если есть балкон — должны быть и цветы!”. «Только прикрепите получше, — смеялся кто-то нынешним утром, когда проверяли декорации, — если ваша Джульетта на Ромео эту герань уронит, она же его зашибет ненароком!»

Ромео под этим балконом казался еще меньше, чем он есть. Но он выступал твердым, уверенным шагом, а шпагу, казалось, научился держать раньше, чем ходить. Но даже в полутьме зала было видно, что он краснеет, подавая свои реплики, а единственное, чего в жизни боится — это равнодушия Джульетты.

Ловлю тебя на слове.

Лишь назови меня своей любовью -

И заново я буду окрещен

И навсегда свое утрачу имя.

Когда Джульетта начала спускаться со своего балкона вниз на поклон, все увидели, что длинное до полу платье скрывает самые обыкновенные кирзовые сапоги. На какой-то ступеньке Верочка запнулась и чуть не упала. Ромео подхватил ее и снес вниз на руках. Аплодировали им долго и все не хотели отпускать со сцены.

Глава 9. Инкерман, весна 1942 года

В начале весны погоду словно бы лихорадило. Чуть не с конца февраля над белыми скалами то сияло солнце и грело так, как на Брянщине не греет и в апреле, то свистел ледяной ветер, неся мелкий, колючий снег. Немногие уцелевшие кусты и деревья накрывало им, будто марлей, за снегом приходил туман и макушки гор прятались в мокрых облаках. Но это на каких-то день-два, а потом снова глядело на Инкерман южное солнце, под ним просыпалась трава, окрестные склоны быстро покрывались зеленью. Раиса не видела прежде такой весны. Она казалась ей отчаянно торопливой, будто сама природа спешила что есть сил, стремясь не опоздать.

Март начался с пронизывающего ветра, дождей, весенних штормов. И прошел в ожидании, которое к концу месяца сделалось уже невыносимым. “Когда же наступление?” Известие о высадке десанта в Керчи давало надежду на скорый разгром врага по всему Крыму. Но прошел месяц, другой — а известий было меньше меньшего и даже всезнающий “морской