остатки после семьи, из-за стола он вылезал не торопясь, иногда разнося по всей избе дурной запах, признак явного переедания. В деловую пору он не любил за столом долго засиживаться. Поев на скорую руку, он поспешно вылезал из-за стола и с руганью обрушивался на семью за то, что не спешили вылазить:

– А вы дольше прохлаждайтесь за столом-то, рассусоливайте, солнышко-то в зады уперлось, а вы еще никак не наедитесь! Пора из дома вываливаться, люди-то, наверное, в поле-то давно наработались, а мы никак не вывалимся! – хлопотливо ворчал он на семью.

Пить чай он вообще не любил и семью, рассевшуюся за столом за чаепитием около ведерного самовара, обзывал чаёвниками, «и не надоест вам суслить-то», незлобливо надсмехался он над своей семьёй. Если и приходилось ему в чаепитии в субботу, так он предпочитал его не после бани, а перед баней, чтоб в бане лучше пропреть, никогда не прибегая к паренью в бане веником.

Он обладал искусством бриться в бане без зеркала. После бани любил попить холодного кваску. Он не хварывал, никогда не обращался к врачам, но однажды этот послебанный холодный квасок заставил его слечь в больницу. Он схватил ангину, которая чуть не задушила его. А дело было так.

Однажды в субботу, помывшись в бане, он распаренный и горячий сильно захотел пить, но дома квасу не оказалось. Он пошёл к соседям и спросил у Анны:

– Нет ли кваску испить? Дай, пожалуйста, умираю, пить хочу.

Та подала в ковше холоднющего крепкого, как брага, квасу. Василий, припав к ковшу, выпив почти весь квас, похвалил:

– Эх, хорошо, ядрен и крепок инда во рту дерет!

В ночи Василий почувствовал колотье в горле, ощутил щемящий горло колючий комок, мешающий глотать и придающий хрипоту голосу при разговоре. Домашнее лечение, припарки, не помогли. Пришлось поехать в больницу, впервые обратиться к врачу. Показываясь врачу, он жаловался: как ножами режет. Врач, осмотрев горло, сразу определил – в острой форме ангина. Его немедленно положили больного на койку, на лечение. Болезнь проходила в самой острой форме. Василию трудно было не только говорить, есть, но даже и дышать. Он был на пороге критического состояния, и только на третий день в горле несколько пообмякло, стало можно свободнее дышать, можно стало разговаривать и пропустить стакан теплого молока. «Я думал, меня никакая болезнь не возьмёт, а вот поди-ка, занемог, пришлось слечь», – говаривал он посетившим в больнице родным и знакомым.

В больнице Василию пришлось проваляться с неделю. После излечения. Для лечения на дому ему выписали порошков и микстуры. Будучи уже дома, принимая внутрь порошки, употребляя по ложке микстуры и держа около горла бутылку с горячей водой, Василий делился с семьёй впечатлениями, которые он получил в больнице во время лечения. Говорил: «Там есть одна врачиха, телом плоская, как доска, и на вид больнее больной! И как таким врачам только доверяют лечить людей, когда они сами себя вылечить не могут».

Через два дня продолжения лечения на дому все боли прошли, в горле не стало никаких болезненных ощущений, можно было и прекратить лечение, но он с аккуратной расчётливостью доел порошки и залпом допил микстуру, рассуждая: «Чай, не пропадать добру-то, за него деньги плачены!»

Под конец болезни у него в голове снова зародились заботы о хозяйстве. После полного выздоровления Василий снова занялся своими хозяйственными делами. Перво-наперво он в погребушке проверил наличие муки, которая за его отсутствием значительно поубавилась в ларю. Он решил отвезти три мешка ржи на мельницу. Собираясь и одеваясь потеплее, Василий долго копошился в печурках:

– Куда запхотили мои варьги, на мельницу ехать, а варьги не найду, хоть с голыми руками поезжай. Чай, сейчас не лето, на улице-то стужа, – ворчал он, ни к кому не обращаясь.

Часа через два он с мельницы вернулся, намолов мешок вико-овсяной смеси на посыпку скотине, а муки на хлебы смолоть не успел:

– Только было я засыпал рожь в ковш, хвать, ветер затих, мельница крыльями круть, круть и стала. Пришлось домой ехать, не будешь же там без дела торчать, да и в избёнке-то там не больно тепло, да у меня болезнь-то еще не совсем прошла! – пространно объяснял он причину возвращения с мельницы без муки на хлебы для семьи.

– Ужо на ночь снова пойду, может быть, смелю.

Чтоб не проходило время даром, Василий вволок в избу настывшую во дворе сбрую, принялся за ее починку.

– Чай бы не сразу все втаскивал, вишь, сколько холоду-то напустил. Втащил бы хомут, а шлею для другого разу оставил бы, – ворчала на него хозяйка. А Василий, не обращая внимания на жену, выйдя во двор, вскоре с шумом вворотил в избу сани, чтоб они пообтаяли и было бы возможным сменить у саней сломанный копыл. К вечеру сани и сбруя были отремонтированы и выволочены во двор.

Отец пригласил Ваньку поехать с ним за водой на озеро в «Хонькину » прорубь. Вворотив на салазки большую кадушку (тару из-под рыбы), отец с Ванькой выехали на озеро. Там им повстречалась Ванькина учительница Александра Ивановна. С учительницей Василий решил поздороваться за руку, приветственно сказав:

– Доброго добра, Александра Ивановна!

Он, придирчиво осмотрев свою руку, (достаточно чиста ли). К ее маленькой, нежно-мягкой ладошке приложил свою шершавую, как лист подсолнечника, слегка согнутую широченную ладонь, заискивающе улыбнувшись, осведомился:

– Как поживаете?

– Хорошо, спасибо! – ответила учительница.

– Ну, как мой сынок учится? – переключив свой взгляд на Ваньку, спросил Василий, – слушается ли? На уроках не балуется ли? – допытывался он.

– Всякое бывает, – не таясь и высказывая всю правду, отозвалась учительница, – иной раз из терпения выводит, да он не один, их целая компания. Задумают смеяться, вертеться и озоровать, ничем не удержишь.

– У меня чтоб этого больше не было! – строго предупредил отец Ваньку.

Федотовы. Ужин, приметы.

Федотовы готовились к ужину. В чулане Дарья чистила сырую картошку, готовила ее к варке в галанке. Хватилась спички искать в печурке, а их нет, затопить галанку нечем.

– А ты выгреби из печи жару, приложи к нему лучинку, подуй, она и воспламенится, – деловито порекомендовал хозяин Иван.

Пока картошка доваривалась, семья расселась на лавках за столом в доме. Дарья, разогревшись у галанки, в одном повойнике, разостлав на стол столешник, стала подавать еду. Налила в большую семейную деревянную чашку с почерневшими краями суровых щей из кислой капусты. Поставила на стол деревянную кустарную солоницу, положила каравай хлеба, и сама присела на допотопную табуретку, стоящую около стола поближе