– Нет, погоди! Сначала получи! – и, размахнувшись, с силой ударил его в грудь кулаком. – Это тебе аванс, – самоуверенно сопроводил удар словами Минька.

– А когда под расчёт-то он получит? – насмешливо хихикнув над Ванькой, проговорил Мишка Крестьянинов.

– Расчёт он получит позднее! – самодовольно пояснил Минька. – А, впрочем, чего ждать другого такого подходящего момента, – и он разъярённым петухом набросился на Ваньку, сбив его с ног, подмял под себя и начал колошматить кулаками. Натешившись, Минька отступился. Вспотевший и часто дышавший от возни, он уселся на лавке, втиснувшись между девок. А Ванька, тяжело поднявшись на ноги, вышел из избы, бросился вдогонку своим товарищам.

После этой потасовки в келье поутихло. Девки, смиренно наблюдавшие за Минькой, льстиво восхищались его героизмом, вскоре запели. Парни, млея от безделья, жеманились около девок, Мишка Крестьянинов, изнывая от скуки, полез на печь с намерением озорства и пакости. Он сгреб с печи все лапти, в которые обычно обувались хозяева избы Терёшка и Дарья и сбросил их в квашню, в которой с вечера Дарья приготовила тесто на хлебы. Мишка снова накрыл квашню квашенником и как ни в чем не было, присев на корточки у порога, закурил, напустив в избе столько дыму, что Дарья вынуждена была попотчевать его ухватом. На утро Дарья начала было месить тесто, сняла с печи квашню, раскрыв ее, так и обомлела: из пышущего, входившего теста торчали грязные лапти. Поохала она, повздыхала, тесто испорчено, оно годилось теперь только свинье – убыток непомерный.

– Иди с жалобой! – надразумил её Терентий, – это дело рук Мишки Крестьянинова! Пожалуйся старикам, они люди степенные и к Савельевым зайди, Минька-то их вон как вчера бушевал, вехни Василию-то Ефимычу.

От Крестьяниновых с жалобой Дарья пришла к Савельевым как раз в обед. Вся семья сидела за столом. Дарья, степенно помолившись на образа и сказав «Здорово ли живете! Хлеб да соль!», поглядывая на растерявшегося Миньку, высморкавшись в полушубы, провозгласила:

– Вы, чай, не знаете, пошто я к вам наведовала?

– Конечно, нет, – почтительно ответил Василий, кладя на стол опорожненную ложку.

– Я к вам с жалобой вон на Миньку.

Василий, перестав жевать, насторожился, спросил:

– Чего он у вас набедокурил?

– Да вчера вечером он у нас в келье пошумел малость, а утром я хватилась хлебы месить, а в квашне-то с тестом лапти. Быть это рук Мишки, соседа вашего, да и Минька-то ваш с ним заодно.

Василий, не допускающий озорства в людях и держа детей своих в строгости, услышав такую жалобу, весь напрыжился:

– Это что же такое? – устремившись своим пронзительным взглядом в молчаливо присмиревшего и покрасневшего Миньку.

– В людях озоровать! Безобразничать! Запорю! Усмирю! Чтоб у меня больше этого не было! – дико выпучив глаза, прикрикнул он на растерявшегося Миньку. Видно было, как пальцы правой руки отца судорожно вцепились в ложку с намерением обрушиться на Миньку. – Вот пырнуть в рожу-то, и будешь знать. Ведь за вас не заручишься! Что вы более за глазами-то делаете! – продолжал грозно увещевать он сына.             Минька униженно молчал, его человеческое самолюбие было подавлено перед Дарьей. Он в эту минуту с отвращением возненавидел Дарью, он досадовал на нее, что она не могла смолчать и так некстати вошла с жалобой. Хотя он и знал, что его проступок не так-то уж и велик, а в деле с лаптями он не виновен. Под эти размышления Минька чувствовал, как в его горле колючим репьем встала неожиданно нахлынувшая на него обида. Он перестал есть, он нетерпеливо ждал, когда окончится эта неприятная для него драма.

– Вот теперь и красней из-за вас, а ты моргай глазами-то! Отмалчивайся! – продолжая наделять укорами, выкрикивал отец, которые бомбовыми ударами действовали на психику Миньки.

Любовь Михайловна, жалея сына, сочувствуя его пришибленному состоянию, украдкой от отца мигала Дарье, чтоб та попридержала язык и пощадила ее Миньку. Дарья поняла это и раскаянно проговорила:

– Василий Яфимыч, лапти-то это не он положил в квашню-то, эт Мишка, у него озорства хватит, пакостник он извечный, – стараясь сдержать Васильев пыл, спохватившись, лепетала Дарья, держась за скобу двери, намереваясь уйти.

Дообедывали Савельевы в натянутом безмолвии и тишине, только слышны были, как ложки скребут по дну чашки, доставая густоту и куски мяса, да четкий стук тех же ложек о стол.

Мишку Креастьянинова дома тоже пожурили: «Что это на тебя все жалобы, то ты кого-нибудь просмеёшь, то в тесто лаптей накидаешь, в кого только ты такое дитятко растёшь? Каверзный из тебя человек получится, мы людям-то про тебя говорим, что ты у нас простой, а оказывается, ты с говнецом», – так назидательно увещевал отец Мишку.

– Возьми гребешок, да причешись, что у тебя волосы-то, как на страшном суду встали! – закончил назидание Мишке отец. А мать, когда к ним с жалобой приходила Дарья, только и сказала: «Он у нас такой бедовый и взбалмошный, что за ним глаза да глаза надо. Набедокурит чего-нибудь и не почаешь. Он, курносый бес, и нам надоел», – с такой непочтительностью отозвалась мать о своем сыне Мишке.

А вечером, когда их дочь Анка, готовившись к посиделкам, стала ухорашиваться перед зеркалом, дедушка не стерпел, чтоб не упрекнуть ее в непристойных, как ему показалось, движениях перед зеркалом:

– А ты не больно карячься перед зеркалом-то, да гляди, звук не испусти. Подбери ноги-то, что растопырилась, подол-то! Прикрой свое лоно, а то растопырилась – флору видно! Вот, наверное, и на святках вы перед парнями так же безобразно карячитесь! Гляди, девка! Как бы беды не нажить.

А до старших Крестьяниновых дошло, что на посиделках девки, израсходовав весь запас льняных мочек, от безделья принимаются за увеселительные игры и забавы с парнями, которые не обходятся без целования и озорства. Анка же во всем этом от подруг не отставала и не раз матери ее, Анне, бабы напоминали, что она у них девка гулливая. И до стариков слух этот дошёл, поэтому-то дедушка укоризненно и говаривал в лицо Анке:

– Вот девчонка растёт! Видать, не из робкого десятка! – и стыдя, упрекал ее:

– Ишь, до чего додумались! Целоваться с парнями! Да, может быть, у тово парня, с которым ты поцеловалась, не все дома! Это тебе, наверное, и невдомек!

– А ты будь построже, веди себя поскромнее, перед парнями-то не кобенься! – назидательно поддержал дедушку и отец Анки.

Такими безотвязными наговорами доводили девку до слез, она иногда из-за стола вылезала, стыдливо раскрасневшейся, не дообедавши, с появившимися на глазах слезами.

– Что, догулялась!? – не переставая упрекать, преследовали укорами Анку старики,