– Да уж постараюсь, – заверил я самым авторитетным тоном, хотя отлично понимал, что вру – как это на войне не лезть на рожон, да еще самоходчику? – Давай не будем про плохое, Катрусь. Послезавтра на свадьбе погуляем, потанцуем. Знаю я такие свадьбы, сам деревенский. Будут ведь танцы?

– Куда же без танцев свадьбе? Божечка, сто лет не танцевала…

И обняла, прижалась.

…Проснулся я раненько, толчком, словно кто пихнул в бок кулаком. Но никого чужого не было. Полежал немного, слушая ровное спокойное дыхание Катруси. Рассветало, так что не было смысла пытаться вновь уснуть, хоть в спокойной обстановке я обычно вставал на часок позже.

Захотелось вытянуть утреннюю папироску на свежем воздухе. Осторожненько высвободился из-под закинутой на меня руки Катруси, с привычной военной быстротой надел галифе и гимнастерку, влез в сапоги – ранним утром и в августе прохладно. Закурив папиросу, постоял немного и закурил вторую, прямо-таки наслаждаясь безмятежностью жизни. Солнце еще не взошло, но было уже довольно светло, стояла покойная тишина, только где-то далеко побрехивала лениво собака, одна из трех, оставшихся на двадцать восемь обитаемых дворов. (Вообще-то их в деревне было с полсотни, но чуть ли не половина хат стояли пустыми – пара бобылей, преклонных годами, умерла, те, кто ушел в партизаны, забрали с собой и семьи, чтобы немцы или полицаи на них не отыгрались, староста сбежал с семейством, семью расстрелянного полицая партизаны не тронули, но настрого велели убираться из деревни на все четыре стороны.)

Пускал я дым и думал, отчего же подхватился раньше обычного. Может, наши рванули уже гранату на Купалинском омуте? До него отсюда не меньше полутора километров, звук разрыва, да еще когда граната взорвалась в воде, на глубине, сюда не долетел бы, но, может, его отголосок? Лейтенант Жаксенбаев, киргиз, рассказывал как-то, что у них в языке и особое слово такое есть – когда до человека доносится не сам звук, а именно его отголосок.

И ведь, очень похоже, так и было, отголосок меня каким-то толчком из сна и вырвал. Покурив, я умывался в кухне под рукомойником, когда услышал приближавшийся рокот насквозь знакомого мотора и лязг гусениц. Быстренько закончил умываться, утерся жестким полотенцем домашнего ткачества – где в оккупации было достать магазинное – и поспешно вышел во двор, аккурат к тому моменту, когда самоходка подъехала к дому и мотор умолк, разок взревев напоследок.

С первого взгляда стало ясно: как говорят охотники – с полем! Выставивший голову из своего люка Игорь ухмылялся во весь рот, как и сидевшие на башне, свесив ноги в люк, Гафур с Полыниным. А за башней…

А за башней лежал, тщательно примотанный веревкой, преогромный сомище. Стах не то что не приврал, а даже малость преуменьшил: рыбина не то что «повыше человека будет», а, с ходу прикидывая, самое малое в полтора человеческих роста (а в старые времена, писали знающие люди, обитали и побольше). Впервые я сома видел, если можно так выразиться, вживую (хотя он явно уже уснул, ни хвостом не шевелил, ни плавниками). В точности как на картинках: широкий лоб, толстые губья, усы в локоть, спина покрыта костяными бляшками, хвост и плавники могучие. Красавец! И плевать, что не на удочку. Фотоаппарат у нас был, трофейный немецкий, а Гафур до войны как раз фотографом работал, так что снимков сделал уже немало, тайком от начальства и «Смерша», конечно (во время войны запрещалось вести дневники и иметь фотоаппарат, если ты не фронтовой корреспондент – правда, оба запрета потихоньку нарушались). Так что сделает не один снимок нас с добычей, а целую серию, в разных видах.

Игорь ловко, привычно выбрался из своего люка головой вперед, подошел ко мне и сказал не без понятного простительного самодовольства:

– Вот такого дядю взяли, командир. С одной гранаты взяли, как миленький всплыл кверху брюхом. Там обрывчик, ну, мы подождали, когда его течением к ровному берегу вынесет, подцепили багром. Тяжеленный, черт, все руки отмотал, пока тащили и на броню поднимали. Тут не только гарнизону хватит выше крыши – еще и на свадьбу останется.

– А пожалуй что, – сказал я. – Вот только разделывать замучаемся…

– Зато – законная добыча. Ничего, финки у нас вострые. В четыре ножа мы его…

И замолчал – у меня за спиной раздался громкий женский возглас, чуть ли не крик. Я мигом обернулся. В дверях стояла Катря, накинувшая на плечи поверх ночной сорочки большую шаль, непричесанная, босая. Я встревожился – с первого взгляда было видно, что она сама не своя: бледная как полотно, глаза на пол-лица, и в них – никаких сомнений – страх. Таращилась через мое плечо на самоходку – то есть, ясно, на сома – как загипнотизированная. У нее вырвалось:

– Так это вы ее… – ойкнула и даже зажала рот ладошкой.

И как это прикажете понимать? Это «ее»? Сом всегда был «он», как и иная прочая рыба. Это у зверья оленихи, медведицы и прочие лосихи, а рыба, так уж довелось, именуется в мужском роде. Иная, правда, в женском, как горбуша и кета, камбала и барабулька, но я отродясь не слышал и не читал про «сомих».

А впрочем, долго я не раздумывал – дураку ясно: что-то тут никак не зер гут… В два прыжка оказался рядом, обнял и прижал к себе – и сразу почувствовал, что ее трясет крупной дрожью, словно оказалась на лютом морозе. Спросил как мог ласково:

– Да что такое, Катрусь?

Она отстранилась, заглянула мне в лицо большущими глазищами, в которых по-прежнему плескался страх, тихонько спросила:

– Вы что, хотите ко мне на подворье его нести?

Я отметил, что сом стал уже «он». Сказал:

– Да собирались вообще-то. Его ж разделывать надо…

– Не надо! – отчаянно вскрикнула она уже во весь голос и продолжала так же громко: – Рыгор, Христом-Богом прошу: уберите его подальше куда-нибудь! Ну хочешь, я на колени встану?

– Да что ты, зачем? – произнес я в совершеннейшей растерянности. – В чем дело, Катрусь? Ты ж вчера рыбу ела за здорово живешь…

– Рыба рыбе рознь, – ответила она дрожащим голосом. – Та была обыкновенная, а этот – дурная рыбина, клятая. Убери ты его подальше, я тебя прошу!

Я оглянулся. Троица моих орлов стояла возле самоходки и смотрела на нас уже без тени улыбки.

– Ну ладно, ладно, – сказал я мягко, примирительно. – Сейчас уберу, раз ты так хочешь…

Ни черта я не понимал, но видел, что ее прямо-таки колотит нешуточный страх, будто привидение увидела. Сошел с крылечка, скорым шагом подошел к своим и тихо спросил:

– Слышали?

– Слышали и видели, – мрачно отозвался Игорь. – Что-то тут не так, хотя и не пойму, что. Полное впечатление, что от страха себя не помнит…

– Вот именно, – сказал я. – Вы ж наверняка уже знаете, что у них с рекой какие-то дурацкие суеверия связаны? Выходит, и с рыбой тоже.

– Да уж, немного наслышаны, – ответил он, и Гафур с Полыниным согласно кивнули. – Прямо-таки древние времена, поверья первобытных народов… Но вчера-то она рыбу ела и уху как ни в чем не бывало.