– Катря, – сказал я тихонько, – а Лявониха здесь? Та, у которой Алеся живет? Или не пригласили?

– Ну как же не пригласили? – так же тихо отозвалась Катря с мелькнувшим на миг непонятным выражением в глазах. – Всегда приглашали. А зачем она тебе?

– Да любопытно стало, – сказал я. – Сама ж говорила, что она гадает. Вот и подумал: а что, если погадать на конец войны и на собственную судьбу в этой заварухе?

– Ты ж партийный. Неужели веришь?

– Кто его знает, – сказал я. – Насмотрелся за войну всякого. Бывало, что и партийным гадали, а оно потом сбывалось. Так что можно попробовать, пока начальство далеко…

– Пожалуй же ж… Вон она, по правую руку от георгиевского кавалера…

Я посмотрел в ту сторону – как бы невзначай, разглядывая сидящих за соседним столом. Самое хорошее впечатление она производила: глаза добрые, морщинистое лицо исполнено самого дружеского расположения к окружающим, улыбается часто и добро. Приятная такая старушечка… но непростая. Катря мне про нее чуточку рассказывала, довольно скупо и уклончиво, но главное я уловил: классической ведьмой ее, похоже, не считали, но всяк в деревне знал: что-то такое она знает и умеет. Гадает, ворожит, кровь останавливает, килы детям вправляет, ну и тому подобное. Интересная ситуация: ни одного примера, когда Лявониха сделала бы кому-то что-то плохое, Катря не привела, но вся деревня к ней относилась с некоторой боязливостью, идущей неведомо с каких времен. Не такая уж обычная бабушка, впрочем. Я тогда еще подумал: логично, ага, что не вполне обычная девушка Алеся жительствует у не вполне обычной бабули. Вот только что их объединяет? Что еще интереснее: при немцах и полицай Кацура, падкий до девок, как кот до сметаны, Алесю десятой дорогой обходил, когда она приходила из-за реки (я уверен, не приходила, а приплывала) пожить неделю-другую в деревне. А он был здешний, не со стороны прислан…

И тут появилась Алеся, направлявшаяся к столам со стороны деревни с чем-то большим и довольно плоским в руке, больше всего напоминавшим увязанное в чистую холстинку блюдо. Была она в «городском» платье, зеленом, чуть темнее ее глаз, волосы заплетены в косу, уложенную калачиком на затылке (все здесь так волосы убирали за отсутствием парикмахера. До войны раз в две недели приезжал из района парикмахер, оставался на пару дней и частным образом стриг мужиков и наводил красоту на женские волосы. С началом войны исчез, а поскольку звался он Яков Аронович, о причинах долго гадать не приходится…).

Она прошла вдоль нашего стола, за моей спиной. Никто на нее специально не смотрел, разговоры не примолкли, и начавшееся веселье нисколечко не сбилось, но над столами словно бы пронеслась некая настороженность, напряженность, тут же, впрочем, пропавшая. Или это только мне показалось, малость хлебнувшему здешних суеверий?

Она остановилась рядом с молодыми. Я впервые слышал ее голос – красивый, певучий. Поздравила молодых, пожелала совета да любви, извинилась, что немного припоздала – с пирогом пришлось возиться дольше, чем рассчитывала. Выслушав их благодарности, непринужденно спросила:

– Можно уж, сяду там, где приглянулось? Места, я смотрю, много.

– Сделайте такое одолжение, – церемонно ответил старший Гнатюк.

Она шагала совсем недолго: остановилась между Игорем и Семой Полыниным, положила ладонь на скамейку и ослепительно улыбнулась:

– Не возражаете, если я здесь помещусь?

Улыбаться она исхитрялась так, словно улыбка предназначалась сразу двум моим ореликам. Там и в самом деле хватало места – и они торопливо раздвинулись, наперебой принялись выставлять перед ней чистую посуду, а незнакомый мне пожилой мужик, виночерпий в нашем конце стола, налил ей ярко-рубинового питья в большую старомодную рюмку с полустершимся золотым ободком. Приподняв ее на уровень глаз, она громко сказала: «За здоровье молодых!» – и осушила, не чинясь и не закашлявшись. Неторопливо закусила ломтиком свежекопченой колбасы.

Щеки у нее чуть раскраснелись. Оба моих орла, видел краем глаза, чуть ли не синхронно повернулись к ней с тем самым чуточку дурацким видом, когда мужик изо все сил притворяется, что не пыжится, а сам как раз пыжится, разве что не квохтает, как голубь перед голубкой. Понять их можно: до этого я видел ее только издали на реке и на улице, а сейчас, сидя в шаге от меня, она оказалась и вовсе очаровательной.

Однако расклад оказался ясен с самого начала: чуточку демонстративно отвернувшись от Семы, не гася улыбки, сказала Игорю с ноткой кокетливого восхищения:

– А я вас видела, когда вы ехали на этом железном чудище. На голове у вас еще такая странная шапка была… Это от пуль, да?

– Угадали, – браво ответил Игорь, никогда не терявшийся и перед раскрасавицами. – Нужно же голову поберечь, а она не самая умная, но и не самая дурная, в случае чего печально будет…

– И наверное, есть кому в тылу печалиться? И не одной?

– Ну что вы, – сказал наш одессит, подпустив в голос самый натуральной грусти. – Одинок я на белом свете, как перст… Ей-богу не вру. Такой уж дурак, что все ищу да ищу девушку своей мечты, и такое уж было мое невезенье, что не нашел до сих пор…

– А почему «было»?

– А потому что теперь начинаю думать, что кончилось мое роковое невезенье…

Дальше я не слушал – к чему? Как по накатанной, покатился старый как мир разговор, наверное, одинаковый на всех языках: когда кавалер старательно вкручивает, будто впервые с ним случился такой вот солнечный удар, а девушка кокетливо сомневается, но обрывать словесные кружева вовсе не намерена и сама, если возникнет короткая заминка, помаленьку подбрасывает полешек в костер. Я только подумал с долей здорового цинизма: если так пойдет и дальше, у этой парочки сегодня сладится. Это Сема Полынин сидел погрустневший и, судя по взглядам, которые бросал на соседние столы, подыскивал объект для танцев, которые вскоре обязательно начнутся.

Они, конечно, и начались, как водится на любом подобном празднике, когда выпито достаточно, и только для пожилых осталась единственная радость в жизни: так и сидеть за столом да петь песни – на дальних концах столов, чтобы не мешать танцам-разговорам. Танцевали под патефон, но иногда просили Сему сыграть что-нибудь новенькое, городское. Он не отказывал, благо повеселел, явно обретя симпатию в облике черноглазой молодки, всякий раз оказывающейся рядом и смотревшей чуточку шалыми вдовьими глазами. Вообще, как шепнула мне на ухо Катря, когда мы танцевали, танцы удались на славу: только две молодайки танцевали шерочка с машерочкой, а остальные, считавшие, что они еще в тех годах, когда от танцев отказываться не след, благодаря нашему гарнизону оказались кавалерами обеспечены полностью. Даже Фомича, которого мы тогда по молодой глупости считали стариком (а было-то ему всего сорок два), вот уже третий раз приглашала крепкая кареглазая бабенка близкого возраста. А нашу Люду усатый мужик в вышитой сорочке, хоть и без двух пальцев на левой руке (явно утерянных на гражданке – ни наград у него, ни нашивок за ранение). Я, конечно, особо не присматривался и арифметических подсчетов не производил, но по прошлому опыту не сомневался: для доброй половины парочек (исключая разве что двух совсем зеленых девчат, только-только получивших право сидеть за столом) танцы получат долгое продолжение. А впрочем, и насчет одной из них не все ясно: в противоположность своей товарке, радовавшейся лишь тому, что она на равных танцует со взрослыми, очень уж вольновато себя вела с Пашкой Кожиным с третьей машины. И глазками-зубками вовсю играла, и очень уж делано смущалась-возмущалась, когда он ей шептал на ушко что-то такое. Знал я Пашку как облупленного: явных непристойностей девушкам на ушко говорить не станет, но во всяческих игривостях ловок.