На ней было что-то вроде темной накидки. Я предпочла не выяснять, что она делает в коридоре, решив, что это касается исключительно ее совести. Несомненно, у нее имелись веские причины здесь находиться; каковы бы они ни были, при виде меня она превратилась в камень. Разумеется, я была в дезабилье, еще более полном, чем маленькая графиня. Даже не удосужилась набросить что-нибудь поверх сорочки. К тому же на сорочке краснело кровавое пятно, будто я была ранена. Я сделала шаг по направлению к маленькой графине, желая ее успокоить (в конце концов, мы обе всего лишь юные девушки, и я не собираюсь осуждать ее, как, впрочем, и никого другого), она издала тихий сдавленный крик и бросилась наутек, словно перед ней предстала Лесная Королева; при этом она старалась не поднимать шума, чему, несомненно, тоже имелись веские причины. До крайности глупый поступок с ее стороны, ибо наша странная встреча в столь ранний час пробудила во мне желание обнять ее и поцеловать – в знак того, что нам обеим не чуждо ничто человеческое.

Ребяческая выходка маленькой графини привела меня в замешательство (эти итальянки ухитряются одновременно быть робкими девочками и искушенными женщинами); к тому же я вновь ощутила головокружение, вынудившее меня прислониться к стене. Выпрямившись, я разглядела в багровом свете, проникающем сквозь пыльное окно коридора, что ладони мои оставили на белой штукатурке кровавые отметины. Найти объяснение этому было невозможно, равно как и удалить отпечатки. До чего я устала от всех этих правил и условностей, до сей поры связывающих меня по рукам и ногам! Как я жажду безграничной свободы, которая была мне обещана и которой, вне всяких сомнений, я сумею достичь в будущем.

Отыскав наконец воду (вилла графини не относится к числу тех, где в больших залах слуги бодрствуют – или делают вид, что бодрствуют, – ночь напролет), я вернулась к себе в комнату и кое-как смыла кровь. К несчастью, и воды, и сил у меня было слишком мало. К тому же мною начало овладевать беспокойство.

11 октября. Этой ночью я не видела ни одного пленительного сна!

Наш вчерашний отъезд из Равенны сопровождался весьма неприятным инцидентом. Выяснилось, что графиня готова одолжить нам свой собственный экипаж.

– Это потому, что она хочет поскорее от нас избавиться, – заявила мама, устремив взгляд в окно.

– Да зачем ей от нас избавляться, мама? – возразила я. – Мы и так почти не встречаемся. Когда мы приехали, она отсутствовала, и вот уже несколько дней, как она снова превратилась в невидимку.

– Тогда и сейчас она отсутствовала по разным причинам, – заявила мама. – Когда мы приехали, графине нездоровилось. С нами, матерями, подобное часто бывает, вскоре тебе предстоит узнать это на собственном опыте. Что касается последних нескольких дней, она избегает встреч с нами, так как ты расстроила ее своим поведением. Именно поэтому она хочет, чтобы мы побыстрее уехали.

Так как мама по-прежнему глядела не на меня, а на стену за окном, я отважилась показать ей язык, правда, самый кончик. Как ни странно, мама ухитрилась это заметить и уже занесла руку, явно собираясь закатить мне оплеуху; однако она не выполнила этого намерения, вероятно вспомнив, что я уже взрослая и подобные методы воспитания ко мне неприменимы.

Потом, когда мы уже садились в обшарпанный старый экипаж, графиня – о чудо! – соизволила выйти на свет божий; я заметила, как она украдкой перекрестилась у меня за спиной. По крайней мере, ей казалось, что она перекрестилась украдкой; впрочем, я отнюдь не уверена, что она хотела скрыть это от меня. Пришлось сжать кулаки, чтобы сдержаться, иначе я высказала бы ей все, что о ней думаю. Поначалу я была в восторге от графини, находилась во власти ее обаяния – прекрасно это помню, – но ныне все изменилось. Как выяснилось, порой неделя, а то и один-единственный незабываемый вечер могут значить больше целой жизни. Графиня прилагала все усилия, чтобы не встречаться со мной глазами; едва заметив это, я попыталась испепелить ее взглядом, точно маленький василиск. Графиня извинилась перед папой и мамой за отсутствие своей дочери, которая, по ее словам, слегла в постель то ли с жуткой мигренью, то ли с ветряной оспой, то ли какой-то другой хворью (по совести говоря, меня это не волнует! ничуть не волнует!), которой подвержены юные итальянские девицы. Папа и мама принялись выражать сочувствие, словно их в самом деле беспокоило здоровье этой маленькой глупышки. Излишне говорить, таким образом они лишний раз хотели подчеркнуть, как недовольны мною. По зрелом размышлении я пришла к выводу, что маленькая графинечка и ее мать – как говорится, два сапога пара; однако старшая графиня с годами поднаторела в скрытности и двуличии. Уверена, все итальянки таковы, если познакомиться с ними поближе. Из-за графини я так сильно впилась ногтями в ладони, что руки болели весь день; на коже остались такие глубокие отметины, слово я схватилась за острие кинжала, как в романах сэра Вальтера Скотта.

У нас был кучер и лакей на запятках – оба далеко не молодые, этакие умудренные жизнью старцы. Доехав до Классе, мы остановились, чтобы посетить одну церковь, знаменитую своими мозаиками, созданными, как почти все в Италии, еще во времена Византийской империи. Массивные двери на западной стороне были открыты настежь, и в свете яркого солнца внутреннее убранство церкви выглядело очень красиво: бледная лазурь, цвет небес и сверкающая позолота. Правда, я ничего не смогла толком разглядеть, ибо, еще не успев переступить порог, вновь ощутила приступ головокружения. Опустившись на скамью у входа, я попросила папу и маму зайти внутрь без меня, что они и сделали; будучи разумными англичанами, они не собирались кудахтать вокруг меня, словно глупые итальянцы. Скамья, на которой я сидела, была из мрамора, с подлокотниками в виде львов, и, хотя мрамор с течением лет потемнел и начал крошиться, видно было, что это настоящее произведение искусства, созданное, если не ошибаюсь, еще древними римлянами. Посидев немного, я почувствовала себя лучше – и тут заметила, что два толстых старика, наши слуги, делают что-то с окнами и дверцами экипажа. Я решила, что они смазывают жиром петли, что, вне всякого сомнения, было отнюдь не лишним; не мешало бы также покрасить эту обшарпанную колымагу. Когда папа и мама наконец вышли из церкви и мы снова уселись в карету, мама стала жаловаться на неприятный запах, по ее словам, более всего похожий на запах чеснока. Конечно, за границей запах чеснока преследует вас повсюду, и вполне понятно, что папа попросил маму не выдумывать. Однако вскоре я тоже начала ощущать чесночный запах, который становился все сильнее; остаток пути мы провели в полном молчании. В Чезенатико мы сделали остановку, но никто, кроме папы, не притронулся к грубой еде, которую там подавали.

– Ты ужасно бледная, – заметил папа, когда мы наконец вышли из кареты. Затем он добавил, обращаясь уже к маме, но отнюдь не смущаясь моим присутствием: – Теперь я понимаю, почему графиня наговорила о ней… таких странных вещей.

Мама в ответ молча пожала плечами; за время нашего путешествия это вошло у нее в привычку. Я с трудом сдерживалась, чтобы не отпустить какое-нибудь язвительное замечание. Надо признать, всякий раз, когда графиня удостаивала нас своим присутствием, она позволяла себе неодобрительно отзываться о моей наружности. Правда, я и в самом деле бледная, даже бледнее обыкновенного; ярким румянцем я никогда не отличалась, а теперь и вовсе похожа на маленькое привидение. Только мне одной известна истинная причина этой бледности, и я никому не сообщу своего секрета. Хотя слово «секрет» тут не слишком подходит. Скорее это откровение.