В Римини нам пришлось остановиться в гостинице; похоже, других постояльцев, кроме нас, тут нет. Это обстоятельство меня ничуть не удивляет: гостиница представляет собой мрачное неприглядное место, а padrona[16] имеет на лице украшение, которое мы в Дербишире называем «заячьей губой»; что до обслуживания, о нем и говорить не приходится. Поверите ли, за все это время я не видела никого из слуг. Все комнаты, включая мою спальню, просто огромные и соединяются между собой в подобие анфилады, как это было принято лет двести назад. Поначалу я боялась, что мои дражайшие родители поселятся в комнатах, смежных с моей, чего мне отнюдь не хотелось; но, по неведомым причинам, этого не произошло, так что мою спальню отделяют от лестницы две темных пустующих комнаты. Прежде подобное обстоятельство меня встревожило бы, но теперь я ничего не имею против. Мебель, разумеется, до крайности убогая, повсюду пыль. Похоже, за границей мне не суждено оказаться в уютной располагающей обстановке, которая в Дербишире воспринималась как нечто само собой разумеющееся. Впрочем, мне все равно. Сейчас, когда я пишу эти слова, по спине моей пробегает холодок, но он вызван скорее возбуждением, чем страхом. Скоро, совсем скоро я перенесусь в иное место и отрешусь от житейских забот.

Я открыла оба окна, изрядно перепачкавшись и, боюсь, произведя немало шума. Вышла на залитый лунным светом балкон и принялась смотреть на раскинувшуюся внизу piazza[17]. Римини производит впечатление чрезвычайно бедного городка, здесь нет и намека на бурную ночную жизнь, к которой питают склонность итальянцы. В этот вечерний час повсюду царит тишина, что даже несколько странно. Все еще очень тепло, но меж луной и землей клубится легкий туман.

Забираюсь на очередную громадную итальянскую кровать. Он осеняет меня своими крылами. Слова более не нужны. Остается лишь погрузиться в сон, и это будет нетрудно, ибо я изнурена донельзя.

12, 13, 14 октября. Не могу писать ни о чем, кроме него, но о нем лучше хранить молчание.

Чувствую себя страшно усталой, но это усталость, которая следует за величайшим подъемом духа, а не банальная усталость обыденной жизни. Сегодня заметила, что лишилась тени и отражения в зеркале. На мое счастье, после путешествия из Равенны мама совсем расклеилась (как выразились бы ирландские простолюдины) и не выходит из своей комнаты. О, какую пропасть времени пожилые люди затрачивают на отдых! Как я рада, что мне не суждена подобная участь! Ликую при мысли о новой жизни, которая простирается передо мной, уходя в бесконечность; у ног моих плещется океан, а шхуна под алыми парусами готова принять меня на борт в любую минуту. Когда тебе предстоит столь грандиозное преображение, слова утрачивают всякий смысл, но от привычки облекать в слова свои переживания трудно отказаться, даже когда у тебя нет сил держать в пальцах перо. Скоро, уже совсем скоро меня наполнит новая сила, пламень, непостижимый человеческим разумом; я обрету способность принимать любые обличия или же, невидимая глазу, парить в ночной тьме. Вот что творит любовь! Из всех женщин, ныне живущих на земле, я, обычная английская девушка, избрана для столь высокого удела. Это чудо, и я с гордостью войду в сияющие чертоги, где обитают иные избранницы.

Папа очень обеспокоен маминым нездоровьем и не замечает, что я теперь обхожусь без пищи и пью только воду; во время наших кошмарных обедов и ужинов я лишь делаю вид, что ем.

Поверите ли, вчера мы с папой посетили храм Темпио-Малатестиано. Папа держался как завзятый английский путешественник, а я (по крайней мере на его фоне) выглядела как настоящая пифия. Это великолепное здание, как говорят, одно из самых красивых в мире. Но для меня главное его очарование состоит в том, что здесь нашли последний приют благородные и любимые мертвецы; я ощущаю свою власть над ними, власть, которая растет с каждой минутой. Эта новая сила так меня измучила, что на обратном пути в гостиницу папе пришлось поддерживать меня под руку. Бедный папа, наверняка его не слишком радует, что у него на попечении оказались сразу две слабые и больные женщины. Порой мне его даже жаль.

Было бы неплохо оказаться рядом с маленькой графиней и поцеловать ее в нежную шейку.

15 октября. Минувшей ночью я открыла окно в своей комнате (второе окно мне, слишком слабой в пределах этого мира, не поддалось) и, не решаясь выйти на балкон, стояла в проеме обнаженная, с воздетыми кверху руками. Все вокруг было сковано смертной тишиной и неподвижностью; однако вскоре до меня долетел легчайший шепот ветра. Усиливаясь с каждым мгновением, он превратился в рев, а ночная прохлада обернулась жарой, словно поблизости распахнулась дверь огромной печи. Рыдания, скрежет зубовный, крики и стоны – все это слилось в одну безумную мелодию; казалось, некие невидимые (или почти невидимые) существа беспрестанно кружили в воздухе, стеная и жалуясь. Голова моя раскалывалась от этих звуков, исполненных пронзительной печали, тело взмокло от пота, как у турчанки. Вдруг все стихло так же мгновенно, как и началось. В тусклом оконном проеме передо мною предстал он.

– Это Любовь, какой ее знают лишь избранные, – услышала я его голос.

– Избранные? – спросила я голосом столь тихим, что его едва ли можно было вообще счесть голосом (впрочем, это не важно).

– О да, – произнес он. – Избранные в этом мире.

16 октября. Погода в Италии очень переменчива. Сегодня опять холодно и сыро.

Меня считают больной. Мама, на время забывшая о собственных недомоганиях, вьется надо мной, как мясная муха над умирающим ягненком. Родители даже обратились к medico, после того как в моем присутствии долго обсуждали, способен ли итальянский врач принести хоть какую-то пользу. Хотя голос у меня совсем слабый, я все же позволила себе вмешаться и заявила, что, разумеется, не способен. Тем не менее это нелепое создание явилось: в черном старомодном костюме и, поверите ли, в седом парике – ни дать ни взять Панталоне. Комедия, да и только! Я быстренько с ним расправилась, пустив в ход свои заострившиеся клыки; он оглушительно вопил, как и положено персонажу старинной комедии. Я сплюнула его жидкую старческую лимфу, стерла с губ остатки его кожи и запаха и, обхватив себя за плечи, вернулась на кушетку.

Janua mortis vita,[18] как выражается мистер Биггс-Хартли на своей потешной ломаной латыни. Вспомнила, что сегодня воскресенье! Почему никто не взял на себя труд помолиться обо мне?

17 октября. Сегодня меня на целый день оставили в одиночестве. Впрочем, это не имеет значения.

Минувшей ночью произошло самое удивительное и прекрасное событие в моей жизни; отныне на будущем моем лежит печать.

Я лежала в постели, окно, как всегда, было открыто; вдруг я заметила, что комната наполняется туманом. Я распахнула ему объятия, но из ранки на шее потекла кровь, запятнавшая мне грудь.