На улице снегопад, фиксировала часть здравомыслящего Изиного рассудка. Ветер… обед… ужин… метель… завтрак… опять обед… С нудной назойливостью тикал Ларисин будильник. Сильная, как воплощение жизни, Ксюша кормила с ложечки морковным салатом, молочным супом и заставляла пить кефир.

То ли вспоминались, то ли во сне слышались слова дяди Паши, сказанные им, когда с семьей Майис случилось несчастье: «Хоть я и коммунист и должен быть материалистом, а не хочется верить, будто ничего, кроме праха, от нас не сохраняется. Царь да народ – все в прах пойдет, все равны… Неужто только для удобрения на Земле живем? Несправедливо это и неправильно. Чувства, мысли, радость, горе – куда они деваются? Но и в рай с адом тоже не верю. Бог, святые, черти с рогами… Нет, не верю. Все как-то непонятно, и сколько бы живой человек ни видел чужих смертей, никогда ему к этому не привыкнуть».

Подбитой птицей колыхалась Иза между явью и сном – одна. Одна, не считая смерти. Эта черная дама с косой ходила рядом с детства, но привычной не стала. Даже с маминой смертью Изе не было так тяжело. Наверное, потому что тогда она знала, видела по налитому почечной бледностью лицу мамы, по слабым движениям ее бескровных пальцев, что она скоро… умрет. Боялась знать, но знала. А здесь смерть пришла резко, не предупредив ни видом, ни наитием, – исподтишка. Волнами память колыша, начала упрекать… винить…

Однажды туман заволновался, стронулся, и онемелое, зависшее в нем тело Изы медленно закружилось. Из тусклой хмари показалось светлое пятно. Оно приближалось, приближалось и превратилось в ясное, точно в озерном отражении, лицо матушки Майис. Лицо было грустным, но в ямочках губ слабо порхала улыбка. Майис сказала: «Огокком, ты забыла: я – есть. Ты не одна, моя птичка. Я жду».

Не внешний шум, а этот короткий счастливый сон разбудил Изу. Майис всегда умела исцелять Изочкины ушибы и раны. Глаза зажмурились от огромности света, успев сохранить под заалевшими веками лучистый прямоугольник окна с качающейся кленовой веткой. Иза вернулась в солнечный мир, возвращенный матушкой Майис.

В окне сияло блаженное воскресное утро. Облитые его масляным светом вещи твердым сверканием углов и граней теснили тающую мглу. Девчонки ходили на цыпочках и разговаривали шепотом. Тело привыкло лежать и просыпалось дольше Изы. Но жизнь, пульсирующая в каждой примете обыденности, пробежала по телу щекотным касанием, колкими мурашками, и ответно затрепетала в нем. Иза принудила себя сесть на кровати. Ксюша ойкнула и ничего не смогла сказать от радости все время, пока помогала стелить постель и готовила завтрак. Печенье почудилось Изе необыкновенно вкусным, а сладкий чай, прокатываясь по телу горячими приливами, выгнал из него остатки вязкого холода. Предвкушая дыхание свежего утреннего мороза, она оделась.

Ксюша мгновенно выросла перед нею, загородила дверь:

– Ты куда? Я с тобой!

– Нет.

Глянув в воскресшие глаза подруги, Ксюша отступила.

– Только недолго.

– Недолго, – откликнулась Иза успокаивающим эхом.

По краям сквозной аллеи пушисто голубели маленькие сонные сугробы. Снег взбитыми сливками провис с березовых ветвей, прорисованных снизу углем прямо в воздухе. Под ногами сухо шуршал сотканный метелью ковер из последних сдернутых листьев со снегом вперемешку. Окна взблескивали в лучах изморозью, но солнце, не осилив безучастия неба, вдруг скрылось за облаком, и яркие рассветные краски подернулись пепельными оттенками. Налетевший ветер, предвестник нового снегопада, принялся срывать сливочную кисею с веток, афиши с заборов, опрокинул у подъезда жестяную урну и с хулиганским дребезгом покатил по дороге. Иза соскучилась по движению и решила пройтись по парку пешком. Пассажиров в метро было на удивление мало. Погода не располагала к прогулке, но по-прежнему хотелось побыть одной. Тонкая вьюга задувала заметь в полы пальто, колени откликались дрожью, а телу было жарко.

В лесу снег слежался крепче, плотно засыпал оползни, овраги и не давал ветру разгуляться. В просветах ветвей проглядывали осколки обожженной морозом небесной гжели. Над кронами лазурно мелькал, приближаясь, церковный купол, хорошо видимый еще с Лужников. Иза остановилась передохнуть у высокой сосны, и тут послышался колокольный звон, тотчас приглушенный обвальным снегопадом. Летучая белая кисть закрасила лес, горы, весь зримый мир. Если сесть под сосной, быстро превратишься в Снегурочку. Иза улыбнулась – вернее, в снежную бабу – и, нащупывая ногами тропу, вытянув руки, незряче начала восходить к благовесту, смягченному шорохом густых тихих хлопьев.

У церкви снег поредел, замедлился, словно почтительно освободил место гудящим звукам. Иглистый воздух, полный деликатных шелестов, скрипов и чьих-то благостных мыслей, обрадовался – зазвенел. Колокол грянул в полный голос, с тугим ритмичным гулом и нежными отголосками. Просторная музыка, независимая от музыкальных мерок, созывала людей на богомолье вопреки усилившимся в газетах нападкам на попов-дармоедов, и прихожане шли, и их было много. В нише над входом в храм Троицы Живоначальной засветилась икона. Чуть выше Сын Божий смотрел на входящих, подняв в благословении руку.

Иза осмелилась подойти, когда дорожка опустела, и выяснилось, что забыла, как креститься – слева направо или наоборот? Да и некрещеная, к чему эта фальшь… Молилась когда-то вместе с мамой. Просила простить детские свои прегрешения, позже – чтобы Майис нашлась, а пуще всего умоляла о жизни мамы. Он не дал… Иза в растерянности застыла сбоку кирпичной ограды, обнесенной поверху металлической решеткой. Звон смолкшей музыки все еще перехватывал горло непонятным благоговением.

Немолодая пара привезла большую девочку на салазках с откидной спинкой, мужчина подхватил на руки привычную ношу. Красивое чернобровое лицо девочки, обрамленное рюшами вязаной шапки, смотрело на Изу зеркально-блестящими бессмысленными глазами. Мать ступала за мужем и дочерью, не отрывая от нее любящего взгляда. Люди пришли за спасением к Богу.

Отдохнувший ветер бросил в лицо горсть мелкой крупки, одежду припудрила снежная пыль… Иза продрогла. Майис говорила, что в декабре у мифического Быка Мороза вырастает второй рог. Чем он длиннее, тем мороз на земле шибче… Не могла Иза заставить себя зайти в Божий храм. Она явилась сюда с сомневающейся душой, отягощенной язычеством и преступными деньгами.

…Но ведь пришла? С покаянием пришла… за прощением…

Старушка в клетчатом полушалке ласково тронула за руку:

– В первый раз?

Иза кивнула.

– Опоздали мы с тобой, поспешим-ка, девонька. На, возьми мой верхний плат. – Старушка сняла низко повязанный полушалок, под которым пряталась голубенькая косынка.

– Спасибо, не нужно, – смутилась Иза, – я не… мне бы только свечку поставить.

Накинув на ходу полушалок, старушка поклонилась перед дверью.

– Бабушка, подождите!

Старушка нетерпеливо развернулась сухоньким телом, сердцем и помыслами уже находясь в дымно-пчелиных запахах ладана и горячего воска, в окружении золотистых образов, смугло озаренных огнями свечей.