Мальчишки дразнили Бориса Владимировича «стариком», взрослые – «белой мышкой», те и другие смеялись. Маманька называла «ростком». Росток мой белесенький… Как-то раз по весне послала в подвал за картошкой. Ростки, велела, обломай.

В подвале было сыро, темно, спутанная картофельная прорость, изголодавшаяся по свету и повернутая к двери, протянула к Борису Владимировичу полупрозрачные могильные пальцы. Он дергал эти пальцы, срывал во мраке, бросал на земляной пол. Картошку складывал отдельно в ведро. А как наполнилось ведро, сел на край и заплакал. Потом собрал с полу грязно-белые стебли, похожие на кучу обескровленных крысьих хвостов, и с отчаянной силой размазал по лицу. Ростки оказались неожиданно сочными, нежными, лопались податливо и хрустко. Холодная влага с пенициллиновым запахом подземелья текла по старческим щекам и тонкой детской шее вниз, под воротник. Тогда-то Борис Владимирович и понял, что маманька его не любит. Любящие матери не думают о сыновьях, как об отравной, никчемной прорости.

К школьным годам неутоленное тщеславие родительницы воспрянуло: с помощью почтмейстера удалось поместить отпрыска в гимназию. Несмотря на частые стычки с недругами, учился он исправно. Собирался и после соответствовать настояниям Варвары Ниловны, видевшей его на первых порах почтовым писарем, но пришло недоброе время, и гимназия закрылась. Пояс на шее у народа затянулся туже некуда, в городке воцарились тиф, голод и хмельный угар мародерства. Над уличной падалью каркало драчливое воронье – верные спутники военных событий. Почтмейстер уехал, бросив на произвол судьбы сарай с лошадью для сельских отправок. Кобылу кто-то ловко свел в тот же вечер. Варвара Ниловна ругала себя, что не успела сама заколоть доходяжку, а назавтра явились чужие люди и погнали Варвару Ниловну со службы.

Борис Владимирович подворовывал на нищих базарах, нарочно измазанный грязью, на себя непохожий. Маманька нанималась кому-то стирать, белить, бралась за всякую работу, если везло найти. В невезучие дни Борис Владимирович подбивал камнями ворон. Варили и ели. Одно время ели собачью солонину. Варвара Ниловна ослабела телом, а пуще того – сердцем и однажды померла с поварешкой в руке, нечаянно опрокинув на себя кипящий суп.

Готовить бурду из чего придется стало некому, нечем садить огород. Промаявшись с полгода, Борис Владимирович продал маманькин домишко и пошел служить в свеженабранную милицию, набитый амбициями и глистами. Амбиции частью достались Борису Владимировичу от маманьки, земля ей пухом, частью образовались в нем от желания отомстить своим обидчикам. А паразиты, понятное дело, завелись от дурной пищи. Взяли его сразу, хотя возраст в метрике чуть-чуть не догонял до ответственного взрослого дела. Медсанчасть вывела глисты, попутно избавила от вшей и вылечила чесотку. Подпитанные пайком и дерзкими мечтами амбиции потихоньку принялись прорастать дальше.

Новая власть определила Бориса Владимировича на присмотр за арестантами, не к операм же назначать такого. Работу свою он не любил, но сжился с ней из чувства самосохранения, сильного, как материнский инстинкт у Варвары Ниловны: любить не люби, а долг исполняй. Самосохранение, зарубил себе на носу Борис Владимирович, – долг, данный природой, вся жизнь на нем держится. Нет вернее и превыше этого чувства-инстинкта, о любви и поминать нечего – мелочь.

У многих товарищей по службе имелись девушки, некоторые даже женились по глупости, благо тиф с голодом незаметно сошли на нет. Борис Владимирович не обольщался, что какая-нибудь краля посмотрит на него с ласковым интересом. С ласковым никто не глядел, а интерес… Бывало, вылупится любопытная дура, глаз не отводит: отчего у парня кожа будто вываренная, глаза выцветшие, волосы белые?.. В том, что молодой он человек, не старик, не сомневались, и то ладно. На довольствии Борис Владимирович раздался в плечах, нарастил на фигуру крепость. Впрочем, в физиологическом плане он отсутствием девок не мучился: вдовица, у которой снимал угол в комнате, через ночь-две по-хозяйски ныряла в кровать к квартиранту. Ночью лица не видно, ночью серы кошки любого цвета, а женщина, годившаяся ему в матери, желала потешить себя неизрасходованным мужским телом. Нахваливала: «Жеребчик мой серенький»… Потом дали, спасибо, комнату, избавили от наметившихся вдовьих притязаний: начальство относилось к сотруднику благосклонно. Сослуживцы едва терпели из-за нелюдимого, подозрительного нрава. Похохатывали за спиной над обличьем Бориса Владимировича. Придумали кличку Конь бледный, он знал.

В конце тридцатых правительство всего на год с небольшим разрешило вольные пытки в кутузках. Вышибай зубы, коли глаза, дергай ногти, круши хребты, лишь бы преступники признались в содеянном и выдали сообщников. Не все следователи умели выбить правильные показания, и тут Борис Владимирович отличился. Призывали в камеру его, младшего по годам и чину. Он оказался изобретательным. Ему было все равно, блатарь перед ним или пятьдесят восьмая, и жизни чужой не жаль. Особенно нравилось терзать смазливых. Пальцы ярких шатенов, жгучих брюнетов ломались с одинаково смачным хрустом, как картофельные ростки. Одинаково красная влага заливала каменный пол, дымилась на холоде доверчивым теплым парком… «Конь бледный», – содрогаясь, курили следователи и заполняли протоколы торопливыми показаниями. Больше не хохотали. Борис Владимирович был доволен.

Позже… много позже он старался не вспоминать о службе в тюрьме. Началось время сытное и приятное совсем по-другому. Парня взял к себе ученый человек, очутившийся в том месте и городке по секретному делу и специфике своей околомедицинской науки.

Бориса Владимировича повысили в чине. Назывался не адъютантом, однако мыслил трезво – холуй он и есть холуй, как ни крути: подай, отнеси, постирай, ботинки почисть, пошел нах… Кто б другой с Борисом Владимировичем так посмел обращаться, он бы нашел, как досадить тайком, но на Роберта Иосифовича скоро почти перестал обижаться. Вкрутился в новую службу оборотистым винтом, притерся, привык воспринимать ее издержки со стоическим, без упрека, достоинством. А что, не может быть достоинства у денщика? Еще как может. Оно, конечно, специфическое, зато оглядчивое.

Борис Владимирович гордился хозяином, и собой гордился, что служит у великого человека. Роберт Иосифович состоял на крупной военной должности, был полусекретным ученым, и наука его считалась секретной, а лаборатория вообще была суперсекретной, и он ею заведовал. А вот почему именно Борису Владимировичу выпала по жизни пруха прислуживать гению, сформировались у него некоторые предположения.

Хозяин был рыжим. Не просто рыжим – буйно, празднично, до неприличия рыжим, точно клоун в оранжевом парике. Со спины как ходячий господин-апельсин. Природа подшутила над Робертом Иосифовичем необычайно. Если снять с него густые апельсиновые кудри и начисто соскрести с лица морковную россыпь веснушек, пред изумленной толпой предстала бы в человечий рост ожившая скульптура мятежного Давида, изображенного в камне Микеланджело Буонарроти. Об итальянском художнике Борис Владимирович узнал после, а над толстым альбомом с фотографией Давида в первый же месяц службы у Роберта Иосифовича просидел в смутных раздумьях целый вечер. Понял, что человек этот, в смысле Роберт Иосифович, – самый красивый из когда-либо виденных им людей.