Ленка хочет что-то сказать, но я выбегаю во двор.

Чуть не сталкиваюсь с Рашидом.

В штанах противный холодок. Ноги подрагивают в коленях.

– Где тебя носят? – хмурится Рашид и внимательно смотрит на меня. – Ты чего такой заполошный?

Я не знаю, что сказать.

Рашид кивком зовёт за ним.

Оглядываюсь. Свидетелей позора нет. Только Степан Николаич, брезгливо нюхающий деревянные ящики у помойки, вдруг смотрит на меня и щурит глаза.

– Я сейчас... в туалет только...

Рашид уходит в мясной отдел.

Я запираюсь в туалете бакалейного – он самый светлый и там всегда есть туалетная бумага. Спустив штаны с трусами до колен, оттираю, как могу, следы любовной утехи.

В молочный решаю больше ни ногой, в Ленкину смену. А скоро и практике конец, и сюда вообще больше не зайду никогда.

Выхожу во двор, закуриваю, и смотрю на небо. Оно в пятнах и разводах облаков, как в засохшей малафье.

К Наташке не пойду сегодня. Перехотелось...

У Рашида, согнав Витю-Зверя с его стула, восседает Лауреат. Витя в позе раненого Пушкина спит рядом, на ватниках.

На Лауреате небольшая фетровая шляпа, сдвинутая на затылок, и галстук цвета насморка. Во рту - неизменная сигарета. Лауреат травит очередной анекдот. Сигарета подпрыгивает в такт словам.

За спиной водилы крутит туда-сюда своим пропеллером вентилятор «Апшерон». Табачный дым подхватывается ветром, рвется на клочки, размазывается в воздухе.

– В общем, сидят американец-цээрушник и наш из кагэбэ в баре, выпивают. Ну, приняли хорошо. Начистоту решили. Американец такой: «Слушай, Иван, ведь «Челленджер» - ваша работа? Только по-честному?» Ну, наш помялся... «А, ладно, признаюсь – наша».

Ну, выпили ещё. Наш и говорит: «Джон, а вот признайся, Чернобыль – ваших рук дело?» Тот: «Да ты что, Ваня, нет конечно! Да разве б мы посмели...»

Наш ему: «Вот ведь вы какие... я тебе как на духу, а ты...» А цээрушник: «Ваня, друг мой! Матерью клянусь – нет. Школьная реформа – наших рук дело, а Чернобыль – нет!» Ыыххых-хы-хы-ыы-кхэ-хэхекхар...

Смех Лауреата переходит в зятяжной кашель.

Витя-Зверь вздрагивает, приоткрывает щелочки глаз и вздохнув, поворачивается ко всем задом.

Хафиз занят своим обычным делом – точит ножи. На его голове белая шапочка, маленькая, похожая на тюбетейку.

Он, как всегда, не обращает на происходящее никакого внимания. Что-то бормочет по-татарски. Весь в себе.

Сегодня – пятница, вспоминаю я. Особый день для татар.

– Дай руку, - протягивает мне свою Рашид.

Я мешкаю. Вроде как здоровались уже... Но руку, конечно, протягиваю.

– Сожми крепче! – командует Рашид.

Жму.

– Крепче!

Наши сцепленные руки начинают раскачиваться. Я стараюсь изо всех сил, но недавняя слабость, мне кажется, всё еще мешает.

Рашид высвобождает руку и усаживается на край стола.

– Значит так... – растопыривает он передо мной ладонь. – Ты давишь, как и все остальные, вот этим...

Рашид двигает пальцами на манер крабьей клешни. Между указательным и большим пальцем вздувается бугорок мышцы.

– Но настоящая сила кисти – совсем в других пальцах. Мизинец и средний. Большой и указательный – стабилизаторы. Придерживают и направляют. А хват – вот тут. Будут пальцы сильные – любому руку оторвёшь. Кость перерубишь с одного удара, с твоими-то рычагами.

Рашид явно знает, о чём говорит.

Я видел не раз, как он легко укладывал «на руках» Ромку. Что левой, что правой.

Витя-Зверь громко пердит.

– Не, ну ты охренел совсем, а? – возмущается Рашид. – Ну, с утра пораньше тут мух потравить решил, с нами вместе...

Мясник вскакивает со стола, подбегает к подсобнику и пинает его. Витя верещит напуганным хряком. Кряхтя, преворачивается на другой бок, скатывается с ватников. Как огромный чёрный жук, барахтается на полу. Живот мешает ему подняться.

Лауреат ржёт в голос, на пару с Рашидом.

Даже хмурый Хафиз перестаёт бубнить и неожиданно улыбается.

Витя усаживается на полу. Отряхивает коленки.

– Рашид, а покажи малому, - кивает он на меня, - «копеечку», а? Давно не показывал ведь. Слабо, а?

Рашид морщится:

– Витюня, ты меня на слабо не бери.

Лауреат оживляется:

– А что, «копеечка» вещь хорошая! Ставлю пузырь «Зубровки» - в этот раз не получится!

Я не понимаю, о чём весь этот разговор.

Рашид чешет подбородок.

– Ну, разве что в педагогических целях... Жертве школьной реформы... – подмигивает он мне. – В качестве наглядного пособия. Да и «Зубровка» не помешает лишняя. Тащи!

Это уже Лауреату.

Тот неожиданно резво поднимается со стула и деловито семенит к ступенькам. Оборачивается:

– Ящик «жигуля», если проиграешь?

Рашид пожимает плечами. Кивает.

Лауреат взбегает по ступенькам. Скрипит и захлопывается за ним дверь.

Витя-Зверь встаёт с пола и с озабоченным видом ухватывается за металлический стол. С жутким скрежетом отодвигает его от стены. Зачем-то протирает подолом халата уголок. Проверяет на шаткость сам стол. Роется за шкафчиками, достаёт кусок картона. Подкладывает под одну из ножек.

Хафиз качает головой:

– Апять инстрюмент портить будиш... Как мальчишька какой, как камсамолис...

У Хафиза какое-то особое, трепетное отношение к остроте ножей и топоров. Иногда мне кажется, что его бормотание – ни что иное, как тайный разговор между ним и орудием труда.

Рашид берётся за топор, проводит ногтём большого пальца по лезвию. Одобрительно цокает.

Снова скрипит дверь.

Появляется тяжело дышащий Лауреат, за ним – Ромка и Слава. Несколько продавщиц заглядывают в дверной проём, но не спускаются. Ленки среди них, слава богу, нет.

– Ну чего... цирк, что ли... – ворчит, больше для вида, Рашид. – Растрепал уже всем...

Лауреат довольно лыбится, лезет во внутренний карман пиджака и показывает горлышко бутылки.

Ромка и Слава заинтересованно смотрят на поигрывающего топором Рашида.

Тот неожиданно хмурится. Потом принимает от Вити-Зверя услужливо протянутую копейку

Кладёт её цифрой вверх на уголок стола.

Каменеет лицом.

Все замолкают.

Рашид пальцем левой руки прижимает монету за самый краешек к столу.