За ватником мне идти было лень. Полчаса в прохладе – отлично даже.

Валентина клацнула дверью.

Камера освещалась обычной лампочкой, достаточно яркой, в прозрачном плафоне.

С колбасой я справился минут за сорок, как было видно на циферблате моих новеньких «Сейко». Съел полбатона попутно, отхватывая куски ножом на манер царя Иван Васильевича – одним махом, держа батон на весу.

Постучал в дверь.

Тишина.

Постучал еще – кулаком. Рукояткой ножа. Ногой,

Безрезультатно.

Пытался услышать, есть ли за дверью люди. Прикладывал ухо к холодному металлу. Но слышал лишь мерный гул холодильной камеры.

Орал во всю глотку. С разбегу лупил ногами в дверь.

Приседал, прыгал и поднимал ящик с колбасой. Больше всего озябли пальцы, и ящик держать было неудобно. Пытался согреть руки в карманах – не очень-то помогло. Полез к единственному источнику тепла – лампе. Прямо по ящикам с колбасой. Но лампа была за плафоном, грела слабо. Порыскал в карманах – двушка была слишком толстой, а вот копейка идеально влезла в прорезь шурупа. Открутил шурупы, снял плафон. Потянулся руками к лампочке. Стоять было неудобно, батоны проминались под ногами, ворочались, как живые. Покачнувшись, заехал рукой по лампе. Та не разбилась, но погасла.

В темноте, присев на корточки и спрятав кисти под мышками, просидел долго. Изредка вставал и молотил в дверь.

Пел песни, почему-то чаще всего про «земля в иллюминаторе видна».

Как стукнул замок, не услышал. Лишь вздрогнул от появившейся полоски света и аханья заведующей.

Валентина оттащила меня к себе в кабинет. Принесла тарелку горящего борща. Поколебавшись, достала из стола бутылку коньяка.

«Или водочки?», - участливо заглянула в глаза.

Чистую водку я никогда не пил, но отказать было не удобно.

Налитые мне полстакана пил мелкими глотками, стараясь не дышать носом.

«Как молоко пьёт!» - сунулся в кабинет Лауреат, но Валентина лишь зло зыркнула на него.

В общем, это из-за Лауреата она и забыла про меня.

Заведующая чуть не плакала.

«Ты только не рассказывай никому, ладно?» - просила она.

Лицо и уши горели. В голове приятно шумело. Только в желудке водка с трудом уживалась с супом, ёкая и отрыгаясь.

«Так ведь все и так знают», - удивился я. «Лауреат уж наверняка рассказал...»

Я стремительно пьянел. Постеснявшись, попросил еще полстакана.

«Так ведь то у нас», - удивилась, в свою очередь, заведующая. Блеснула золотым рядом зубов. «Мы как одна семья. Свои секреты. А другим о них знать не положено. Ты выпей ещё, только не увлекайся. Рано тебе ещё».

Я выпил.

Потом выпил с Рашидом и Витей-Зверем.

«Ну вот, теперь, когда сядешь – карцер не страшен будет!» - ржёт Витя-Зверь и получает тумак от Рашида:

«Ты не каркай, дурак... пацан только жить начинает».

«Турма тош люди живут», - неожиданно встревает Хафиз. «Только будиш пить – чилавек савсем палахой будиш. Дома плоха жить будиш, турма плоха жить будиш...»

«Не слушай его, малой! – смеётся Витя-Зверь. – Пей смело, у тебя еще вся печень впереди!»

Я выпивал и закусывал бужениной. Совсем не хотелось ни в тюрьму, ни домой.

Схемы разделки коровьей туши, развешанные на противоположной стене, покачивались и плыли куда-то вбок.

Потом я поплёлся в «Гастроном» на Переяславку. Наташки «на воде» не оказалось – её поставили в рыбный. На перекур не отпустили. Я долго стоял у прилавка и говорил нехорошие слова в адрес заведующей. Своей и местной.

Наташка смеялась. Ну, вылитая татарка...

Покупатели обходили меня стороной.

Уловив краем уха, сквозь шум и ватный гул в голове непонравившееся мне слово «милиция», всё же свалил из гасторнома.

Как доехал до дома – помню плохо. Сразу лёг спать. Даже забыл спрятать сигареты в электрощитке.

На утро, под хмурый взгляд отца и мамино качание головой, собрался, не завтракая, и поехал на работу.

Меня мутило и шатало. Но это было неважно.

Я – свой.

– Эскимос, иди сюда!

Это зовёт меня Слава. Он сидит на скамье возле распахнутых широких дверей в молочный отдел. Слава уже облачился в серый застиранный халат, нараспашку. Рядом с ним лежат новенькие рабочие перчатки.

Я подхожу, жму ему руку. Присаживаюсь рядом.

Слава читает газету, «Вечёрку». «Кто убил Улофа Пальме?» - вижу я заголовок.

– Прикольная фамилия, - говорю я. – И кликухи не надо. Готовая уже – Пальма.

Славик хмыкает и переворачивает страницу.

– А я только вчера узнал – Катаев, оказывается, умер... – лениво сообщает мне он.

– Какой из них? – спрашиваю его с видом знатока.

Слава недоуменно смотрит на меня.

– Ну не Евгений же...

Слава рад шансу посадить меня в лужу и начинает рассказывать биографию Катаевых. Я и не знал, что Евгений погиб на войне.

Мы беседуем об Ильфе и Петрове и их романах. Славе книги сатириков категорически не нравятся.

– Ты понимаешь, они были хорошие публицисты. Мастера. Но то, чем они занимались – не искусство. Это ремесло. Штучная работа, но – ремесло. Вот «Одноэтажная Америка» их – вещь хорошая. А «Золотой телёнок» и «Стулья» - злые вещи. Да там на каждой странице - ненависть к русским. А сам Остап – сволочь и гад, если разобраться. Стариков бьёт, не только Кису. Хлеб на дорогу бросает... Не, плохие книжки... И всё гнилое - за смехуёчки спрятано... Жиды, хуле с них взять...

Слава сплёвывает себе под ноги.

– Да ну... – растерянно говорю я. – По-моему, ты преувеличиваешь... Тем более, какая разница – жиды, не жиды... Нормальные люди среди них тоже есть. Вон, директор у нас в математической был, Гольденберг. Хороший дядька. Даже книжку мне подарил, про Лермонтова. И дружбан у меня там – Димон Бравер, тоже пацан как пацан.

Слава хмыкает:

– Дружбан твой и дальше математику учить будет. А ты тут чему научишься? Говно на лопате носить... Даже тут не русские всем заправляют, а татарва одна. Рашид этот, Хафиз... Рувили всякие...

– Да какая разница-то? – завожусь я. – Нет, ты объясни.

Особенно меня задевают слова про знакомых мясников.

Славка не в духе сегодня, и снова принимается за газету.

– Здоров, интеллигенты! – раздаётся голос появившегося из дверей Ромки. На нём клетчатая рубаха, едва сходящаяся на груди, и линялые «левисы».