Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вечером третьей недели, когда я направлялась в кафе, была метель и ноль градусов. На землю опускались густые хлопья, и задувал ветер. Я двигалась как сквозь тканое полотно. По вертикали снег падал вниз, по горизонтали вился поземкой. Выглянув из окна, я раздумывала, уж не остаться ли дома, но что-то заставило меня надеть верхнюю одежду – в тоске по его историям. По нему. Не знаю. Интуиция подсказывала, что ставки сделаны. Что я на пороге судьбоносных событий.
На последнем перекрестке перед кафе я надолго застыла под уличным фонарем и обратила лицо к небу. Снежинки, казалось, сыпались во всех направлениях, ложились мне на кожу влажной бумагой. Возможно, я хотела собрать все свое мужество. Или старалась утихомирить сердцебиение. А может, пыталась прочесть ледяные кристаллы, которые летели в глаза, плотно-плотно. Прочитать будущее. В письме, состоящем из миллионов знаков, алфавите, чья родня – звезды.
Внутри «Пальмиры» было тепло; даже душно от влажной верхней одежды – как в приемной в дождливый день. Была ли атмосфера слегка нервозной? Увидев Артура в проеме двери в заднюю комнату, я тотчас забыла вопрос, ощущение неловкости. На нем была та же одежда, но теперь к ней добавилась черная безрукавка с черной шелковой вышивкой поверх белой рубашки. Он стоял вместе с Эрмине. Как всегда. Вместе с Эрмине. С каллиграфиней. Они доверительно переговаривались.
Они, должно быть, любовники. Об этом свидетельствует язык их телодвижений. Я отметила, что это наполняет меня отчаянием. Раздражением и злостью. В то же время я поймала себя на том, что с любопытством разглядываю заколку в ее волосах, изогнутую металлическую пластинку, напоминавшую миниатюрную маску или шлем. В голове тут же вереницей пронеслись образы чего-то стародавнего, греческого. Я увидела перед собой Эрмине в роли гонца, приносящего вести. Почему? Откуда эти мысли? Откуда она, эта маниакальная тяга к знакам, символам, толкованию, которая нередко заставляет меня столбенеть и глядеть так, будто я страдаю от серьезного физического увечья? Стоит кому-нибудь показать мне китайский символ гор и шелк, я впадаю в транс, исчезаю в нем, покоряю три вершины, которые отчетливо в нем вижу. Я могу обнаружить, скажем, крышку люка, торговую марку – «Найк», «Фольксваген», «Пингвин» – и очнуться только через пять минут. Сегодняшнее выступление стало сюрпризом. Артур поднялся на сцену не с пустыми руками, он нес виолончель. Он занял место на стуле и без промедления начал рассказывать историю, разрозненные отрывки длинной повести, одновременно аккомпанируя себе, то есть своему голосу, на виолончели. Наконец, хотя я в этом не разбираюсь, я сообразила, что мы слушали не просто рассказ, это были сказания из самого «Эпоса о Гильгамеше», о царе героев Гильгамеше и его дружбе с существом по имени Энкиду, о жажде славы, стремлении создать себе имя, и самое важное: о погоне за вечной жизнью. Я сидела, как маленькая девочка, на самом краешке стула, и жадно слушала. Почему-то я чувствовала, что сюжет имеет величайшее значение, напрямую касается меня.
Видел ли он в моих глазах светящуюся частицу? Приободряло ли его это? Я вспомнила, как сидела в темноте со старой зажигалкой дяди Исаака, как могла разыграть в воображении целую пьесу в каждой выбитой искре. В детстве мне казались сомнительными объяснения, откуда берутся дети; я полагала, что человек появился из искры.
Артур рассказывал, подыгрывая себе на инструменте. Он даже не аккомпанировал, но создавал звуковые эффекты – как в радиоспектакле. Иногда он позволял длинным, глубоким тонам заглушить повествование; где-то имитировал звук дождя. Временами Артур наигрывал мелодии – я никогда раньше не слышала ни одну из них, но воображала, что их написали не иначе как для этой цели – как та жалобная песнь о семидневной и семинощной скорби Гильгамеша по погибшему другу Энкиду.
Ближе к концу выступления наши взгляды снова встретились. Он внезапно посмотрел на меня иначе. С узнаванием. Или удивлением. В помещении ощущалось электричество. Волоски на моем предплечье встали дыбом. Воздух слабо гудел, как в тот раз, когда в землю ударила молния.
Более всего меня поражало то, как Артур, стоя на этой маленькой сцене, превращает виолончель и смычок в реквизит для своего моноспектакля. Смычку довелось побыть и мечом, и топором, и луком со стрелами, даже змеей, а сам инструмент вдруг превращался в дракона или Небесного Быка, становился горой, а потом и ковчегом во Вселенском потопе. В одно мгновение он разворачивал виолончель, в другое – уже поднимал ее над головой. Шелковые вышивки на безрукавке отражали свет, как полноправные участники представления. Моноспектакль развлекал и одновременно впечатлял оригинальностью. Комбинируя декламацию и это нехитрое приспособление, играя на виолончели, он использовал разные приемы – ударял древком смычка по струнам, воспроизводил устрашающие звуки удара, проводил смычком по подгрифнику, играл пиццикато и тремоло, – а я ясно видела перед собой город Урук, окруженный стеной, заросли кедра, где жил страшный зверь Хумбаба, сад самоцветов.
Мне хотелось протестовать, когда он закончил. Кричать «Еще! Еще!». Когда он убрал виолончель в кофр, померк целый мир. Так, рассказывал дедушка, складывают Скидбладнир, корабль из скандинавской мифологии, и прячут его в мешок.
И в то же время родился новый мир. Поднимаясь, он снова на меня посмотрел. Я ощутила, что иду ко дну. Пол внезапно покачнулся, превратившись во что-то жидкое. Я спокойно сидела на стуле, но потеряла равновесие.
Подобно тому, как я не могу объяснить свою тягу к письму, я не могу сказать ничего вразумительного о том, почему один человек пленяет другого. Не знаю, почему я влюблялась в тех или иных людей. Дело не в генах и не во внешних обстоятельствах. Дело в загадке, в мистерии.
Достаточно ли искры, чтобы разжечь любовь?
Не знаю. Ничего не знаю.
Но что-то во мне изменилось, и это едва ли можно было отрицать. Я заметила перемену, пока шла домой, а крупные снежинки цеплялись мне за ресницы. Что-то произошло. Что-то внутри меня повернулось, все недостающие болтики встали на место. Я была влюблена.