типографии, хотел ко мне прижаться. Я мягко его оттолкнула, повторила, а может, сказала это одними глазами, что ему следует набраться терпения.

Все должно было случиться теперь, на этой вечеринке. Мы оба это знали. Я всегда была стеснительной. Написать слова мне неизменно проще, чем произнести. Самым красивым почерком, на который только была способна, я вывела: «Ты по-прежнему в меня влюблен?» Деликатно передала записку, проскользнув мимо него в дверном проеме. Сразу после этого он нашел меня в одной из комнат, где были танцы.

«Я всегда был в тебя влюблен», значилось в ответной записке, которую он сунул мне в руку. И добавил: «Ты избранная».

От этой фразы меня бросило в жар. И стало страшновато. Это было чересчур. Но его уверенность мне льстила. Убежденность, которая, должно быть, была сродни моей, когда я ощупью шла к нему в темном подвале. Я написала новую записку, отметила, что рука дрожит, писала, что в оговоренное время жду встречи с ним в гостевой комнате. Я знала, она будет пустовать. Я написала, что не хочу включать свет, что буду стоять и ждать его там. Наверное, думала об этом как о новой разновидности пряток. Темнота – хороший союзник такой стеснительной девушки, как я.

Я была на взводе и совершила роковую ошибку. Рассказала Элен, моей кровной сестре, о записках и о плане.

По всей видимости, это произвело на нее впечатление, она обняла меня, как будто была очень за меня рада. Скрестила пальцы на удачу, а затем, босоногая, затерялась среди танцующих. Мне бы следовало истолковать жест иначе: люди нередко скрещивают пальцы, когда врут.

Время приближалось к назначенному, и я проскользнула в комнату для гостей. Спотыкаясь от волнения, я мечтала о том, как он будет искать меня в темноте ощупью, идти на запах, прикасаться кончиками пальцев и в конце концов поцелует.

Сейчас я хотела его целовать, я жаждала этого. Я уже чувствовала его губы на своих, ощущала влажные следы на коже, его пальцы на моей шее. Воздух в коридорах большого дома, по которым я шла, был до того наэлектризован, что казалось, меня ударит током, стоит только схватиться за дверную ручку. Но прежде чем зайти, я увидела Элен, которая выходила из комнаты, и сразу увидела – так, как видят женщины, – что Элен только что целовалась.

Наши глаза встретились. Ее взгляд резанул меня, острый, как лезвие швейцарского перочинного ножа. Новый порез, только на этот раз это уже не палец, а сердце.

Позднее все прояснилось. Элен написала новую записку, безупречно подделала мой почерк и подпись и передала ее Хенрику. Новое письмо гласило, что я хочу встретиться с ним на пятнадцать минут раньше оговоренного срока. Тем временем Элен поджидала его в комнате для гостей. К моменту моего появления они прижимались друг к другу в сумраке и целовались уже пятнадцать минут кряду. Впоследствии Хенрик показывал мне записку как извинение. Но я так и не смогла его простить. Я не могла понять, как он мог принять ее за меня. Он так и сказал. Он был уверен в том, что это я. Я изучала его, пристально смотрела ему в глаза. Хотела найти в них признаки обмана. Но он говорил правду. У меня это не укладывалось в голове. Как он мог подумать, что целует меня. «Избранную». Мы с Элен и вправду имели схожее телосложение, и тем не менее… Она заняла мое место, а он не заметил разницы. Я была той, кого можно заменить.

У меня начался своего рода кризис. Как мог мальчик, который так уверенно обращается с литерами, выказывать такую некомпетентность в делах, которые касаются девушек? Хенрик был необычным, мне он нравился именно потому, что у него были редкостные дарования. Он мог на ощупь отличить «к» из кассы с Futura от «к» из кассы с Helvetica. Но те же чувствительные кончики пальцев не сумели отличить изворотливого дьявола от тоскующего ангела. Неужели так будет и в будущем? Неужели мужчины не видят разницы между подлинником и подделкой? Что с ними? Как они могут быть такими – я искала слова – несмышлеными? Неужто у них напрочь отсутствует чутье?

Дома у себя в комнате, после вечеринки, я нашла зажигалку дяди Исаака, чтобы попробовать выбить искры.

Успокоения ради. Не вышло. Кремень стесался. Я решила, что это знак. Я решила, что больше никогда не влюблюсь, что отныне сама способность влюбляться во мне атрофирована.

Позднее я узнала, что тем же вечером у автомобиля дяди Исаака заглох мотор. «Кадиллак» тоже не вытерпел. Все красивые вещи умирают одинаково. А может, любовь просто истрепана и затерта до дыр.

Забавно, но я не сердилась на Элен. Она по сути своей просто продемонстрировала то, что и так постоянно утверждала: мальчикам не хватает как минимум одного измерения. Судя по всему, что я знала, Элен могла носить в себе кровавую жажду мести несколько лет, с тех самых пор, как я пихнула ее во флагшток. На самом деле я давно это подспудно ощущала: на Элен нельзя положиться. К моему облегчению, она переехала в Париж сразу после этого эпизода. Я вновь увидела ее только однажды – в телевизоре – много лет спустя. Это были Олимпийские игры; она бежала марафон за Францию. Я тут же подумала, что она наверняка из тех, кто принимает допинг.

Я направила всю свою агрессию на бедолагу Хенрика. По стечению обстоятельств я одолжила у него пять лучших пластинок Боуи, чтобы переписать их на пленку. Для начала своими фломастерами я покрыла красивые обложки тем же художественным граффити, как на его гитарном кофре. Слова, которые я писала, были не слишком приличными, но зато их было сложно прочесть. Затем я нашла шило и процарапала им еще более грубые ругательства, почти что проклятия, на обеих сторонах пластинок. Я чувствовала, что прокалываю нарыв. Невозможно было разобрать, что там написано – каждая пластинка походила на Фестский диск[55] – но он мог попробовать их поставить, послушать, как они заикаются. Is there life on… Is there life on… Is there life on…[56] И больше ничего.

VIII

Я захворала. Я болела от любви. Но спустя три дня после вечера Гильгамеша я поднялась и села перед монитором. Несмотря на слабость тела, фантазия казалась удивительно острой, и я принялась за работу с решимостью, в которой оптимизма и отчаяния было поровну. Мысль об Эрмине продолжала