– Это вовсе не смешно. Мне тоже нравится Артемидор: у него спокойное доброе лицо. Наверняка он снискал любовь всех, кто его знал. Замечательно и мудро, что вы решили скрасить свою жизнь человеческой любовью, которая, если она истинная, побеждает время и восстает из праха веков. Повторяю: это не смешно, и Артемидор не ревнует вас к новому другу.

– Вы меня утешили, – улыбнулась она. – Но с вами страшновато: вы умеете читать чужие мысли, даже у мумий. Так вы ручаетесь за Артемидора?

– Конечно, он ведь сам передал вас мне, чтобы мы подружились. Вспомните-ка!

– Да, вы правы, – кивнула она. – Я еще тогда, в первый раз, когда вы с такой теплотой отнеслись к моим глупым слезам, прониклась к вам симпатией. Между прочим, обратите внимание на эту надпись, словно бы разделенную на две части: одна – чисто декоративная и немного статичная, зато другая – волнующая и эмоциональная.

– Надпись сделана, кажется, по-гречески?

– Да, но в начертаниях букв писец подражал египетской манере. В ней же выполнен и сам портрет. Что касается надписи, то патетику разлуки вряд ли выразишь на каком-то другом языке лучше, чем на греческом.

– Надпись гармонирует с рисунком, – похвалил я с видом знатока.

– Почему я рассказала вам об Артемидоре? – внезапно спохватилась Руфь. – Ума не приложу. Это чисто детская выдумка, в которой я не призналась даже отцу. Выходит, я сердцем чувствовала, что вы меня поймете? – вопрошала она, лаская меня взглядом.

– Я знаю почему, Руфь, – прошептал я со всей страстью. – Потому что я люблю вас больше всех на свете, я с самого начала полюбил вас, и вы ощутили это и назвали симпатией.

Она вспыхнула, потом побледнела и посмотрела на меня растерянно, почти с испугом.

– Что такое, дорогая? – забеспокоился я. – Я смутил вас? Простите, пожалуйста. Мне следовало сдерживаться, но я и вправду люблю вас. Вы милая, прелестная девушка. Неужели вы осуждаете меня за мои чувства?

– Нет, не осуждаю, – робко произнесла она, – но мне не следовало всего этого допускать; у нас ничего не выйдет, Поль. Между нами не может быть ничего, кроме дружбы.

Будто чья-то холодная рука схватила меня за сердце – леденящий страх, что я теряю все самое дорогое, наполняющее мою жизнь смыслом.

– Почему? – спросил я. – Разве боги благоволят кому-то другому?

– Нет, – помотала она головой, – совсем не то.

– А что? Вы меня пока не любите? Не беда. Рано или поздно вы ответите мне взаимностью, а я стану терпеливо ждать, как Иаков Рахиль, если только вы не прогоните меня решительно и бесповоротно.

Она сжала губы, словно испытывала физическую боль, опустила глаза и прошептала:

– Есть препятствие, увы, непреодолимое. Но раскрыть вам эту тайну я не могу.

– Руфь, милая, неужели все так печально? Я не желаю от вас отказываться. Вы ведь не лишите меня надежды?

– Мне жаль вас огорчать, но давайте пока не будем встречаться. Если со временем вы меня простите, мы возобновим дружбу.

– Простить вас? – опешил я. – Да вы ангел, сошедший с небес! Что бы ни случилось, вы – мой самый бесценный друг на свете.

– Спасибо, Поль. Вы безгранично добры ко мне, а теперь отпустите меня. Мне хочется уединения.

Она изменилась в лице, задышала тяжело и часто, пальцы ее задрожали. Ничего не понимая, я машинально спросил:

– Мне нельзя проводить вас?

– Нет! – Губы ее скривились, и она едва сдержала рыдание. – Ради бога! Я пойду одна. Так нужно. Не терзайте меня!

– Хорошо, Руфь, но если препятствие, которое нас разделяет, исчезнет, дайте мне знать, умоляю вас! Помните, что я буду любить и ждать вас хоть до могилы.

Она сжала мою руку и сквозь слезы прошептала:

– Да, я обещаю. Прощайте.

Я долго следил через распахнутую дверь, как Руфь уходила, и видел ее отражение в зеркале на площадке, где моя возлюбленная остановилась и вытерла глаза.

Что я делал дальше, помню плохо: кажется, бесцельно шатался по улицам, пока не спохватился, что давно пора в амбулаторию. Остаток дня прошел, как в тумане, а около восьми часов, когда я сидел в кабинете, убеждая себя, что готов к неизбежному, в дверь постучали, и посыльный подал мне запечатанный пакет. При виде знакомого почерка в висках у меня застучало, глаза застила пелена, так что я вместо обычной своей подписи еле нацарапал на бланке какую-то безобразную закорючку. Едва я остался один, как запер дверь изнутри, вскрыл пакет и, вынимая письмо, выронил на стол крошечную коробочку. Коротенькое послание я прочел несколько раз с чувством осужденного, которому сообщили об отсрочке казни.

«Хорошее письмо, – подумал я, – спокойное и сдержанное, как и его автор, но малоутешительное, хотя в нем и сквозит искренняя привязанность».

Я отложил его и, раскрыв коробочку, стал рассматривать кольцо. Да, это была копия, но очень точно передававшая уникальность оригинала; к тому же кольцо напомнило мне дарительницу. Нежное и тонкое, оно, изготовленное из золота, серебра и инкрустированное красной медью, поражало неповторимой изысканностью. Едва я надел его на палец, изящный глазок из голубой эмали взглянул на меня так ласково, что я ощутил себя в магической власти древнего суеверия.

Мне повезло, что в тот вечер на прием не пришел ни один пациент, и я сумел написать Руфи длинный ответ. Приведу лишь концовку: