Я и потом часто видел ее с влажными глазами и интересовался, чем она расстроена, но женщина отмалчивалась или говорила, что огорчилась из-за недавно принятого парламентом постановления о бракоразводных процессах. Мистер Беллингэм то гневался, брызжа слюной, то паниковал, то погружался в прострацию, чего я боялся больше всего. Руфь была единственной, кто владел собой, но и она не могла скрыть страха перед опасностью. Она вела себя спокойно, точнее, сдержанно, но в ее приветливости чувствовался привкус горечи. Со мной Руфь держалась кротко и мило, без малейшей холодности, но сердце мое переворачивалось при виде того, как бедняжка бледнеет и тает, словно свечка, как ее серые глаза заволакиваются слезами при мысли о грядущей судьбе.

Чего выжидает полиция? Когда обрушится удар? Есть ли шанс на спасение? Эти вопросы неотступно преследовали нас три дня, а на четвертый, когда я вел вечерний прием в амбулатории, битком набитой пациентами, появился Полтон с запиской от Торндайка. Я прочел следующее:

Вмиг во мне вспыхнула надежда, и я ощутил такую легкость, будто сбросил с плеч тяжелый груз. Не все потеряно! Мы разрубим этот гордиев узел и, пока не поздно, распутаем дело. Я быстро черкнул две записки: одну – Торндайку, другую – Руфи, сообщая ей о предстоящем визите, – и передал их Полтону.

Мне повезло: поток пациентов схлынул, я управился еще до восьми и сразу поехал в Невиль-корт. Красные лучи заходящего солнца уже бледнели на крышах и дымовых трубах, вечерние тени сгущались в углах и нишах. Чтобы перевести дух, я немного побродил по кварталу, рассматривая знакомые дома и прохожих. Когда я вошел в калитку, Руфь стояла на пороге дома и разговаривала с мисс Оман. Увидев меня, она затворила дверь и пошла навстречу, на ходу протягивая мне руку:

– Как вы аккуратны! Часы как раз бьют восемь.

– Да, – кивнул я, – а где ваш батюшка?

– Он почувствовал себя нехорошо и лег в постель, я не решилась его беспокоить: он и вправду нездоров. Это тягостное состояние убьет его, если продолжится.

– Будем надеяться, что оно вот-вот закончится, – сказал я, но прозвучали мои слова неубедительно.

– Да, – прошептала Руфь, и мы вышли на улицу, но моя спутница вдруг остановилась и оглянулась по сторонам.

– Вы кого-то ищете?

– Сыщика, – ответила она. – Он так долго выжидал меня, что будет жаль, если я проскользну незамеченной. Но он куда-то подевался.

Я и не предполагал, что Руфь догадалась о слежке, и ее сарказм резанул мне слух, как в день нашего знакомства. В то же время меня поразило достоинство, с каким она переносила свои несчастья. Я рассказал ей об известии, полученном доктором Норбери из Берлина.

– Так вот в чем суть! – воскликнула Руфь, но в ее голосе послышалась не радость, а скорее тревога.

– Вы, кажется, не придаете данному факту особого значения, а по мне, так он крайне важен.

– Во-первых, он не согласуется с характером дяди Джона. Не представляю себе, что дядя жив, но ведет себя, как последний идиот, – он таким не был. Зачем ему прятаться и водить всех за нос? Во-вторых, этот факт противоречит обстоятельствам: останки и впрямь найдены, в том числе пресловутый палец. Что прикажете думать?

– Не исключена роковая ошибка, – ответил я. – На костях не написано, что они принадлежат вашему дяде.

– А кольцо? – печально улыбнулась она.

– Простое совпадение. Вы заказывали копию древнего украшения ювелиру. Случай не единичный – другие клиенты могли поступить так же. Кроме того, – с жаром прибавил я, – мы с вами вообще не видели это кольцо. Вдруг оно вовсе не такое, как у вашего дяди?

– Милый Поль, – покачала она головой, – к чему обманываться? Наверняка это скелет дяди Джона. Он мертв, нет сомнений. Кроме моего отца, вас, еще двух-трех наших друзей и убийцы, все остальные с подачи репортеров считают, что дядю убили либо я, либо Джордж Хёрст. С обнаружением кольца задача упростилась, ибо оно точно указывает на меня. Удивляюсь, что меня до сих пор не арестовали.

Ее пропитанные отчаянием бесстрастные рассуждения лишили меня остатков мужества и последних сил что-либо возразить, но потом я вспомнил спокойную уверенность Торндайка и ухватился за нее, как утопающий за соломинку.

– Один из наших друзей, – объявил я, – непоколебим в своих убеждениях. Это доктор Торндайк, который верит, что раскроет дело, несмотря на все трудности.

– Помоги ему Бог, однако и он не застрахован от крушения надежд, – возразила Руфь, – впрочем, скоро все выяснится.

– Странно, окна в квартире темные, – сказал я, когда мы пересекали улицу перед домом Торндайка.

– Да и ставни не закрыты. Его, похоже, нет дома.

– Как же так? Ведь он пригласил нас и вашего отца. Тут что-то неладно. Профессор пунктуален во всем, особенно во времени.

Мы поднялись по лестнице и увидели клочок бумаги, прикрепленный к дубовой двери. В глаза мне бросилась фраза: «На столе записка для П. Б.»; я открыл дверь своим ключом, зажег лампу, схватил листочек и прочел вслух следующее:

– Вы не сердитесь? – спросил я Руфь.

– Напротив, я довольна. С музеем у нас, Поль, связано столько приятных воспоминаний! – растроганно промолвила она и повернулась к выходу.

У ворот Темпла я вызвал экипаж, и мы помчались на северо-запад.

– Доктор Норбери в четвертом египетском зале, – сообщил швейцар и повел нас, освещая путь фонарем, через анфиладу огромных помещений.

Фонарь покачивался и бросал слабые отблески, прорезывая мрак, мимоходом выхватывая экспонаты в витринах и вновь погружая их в небытие. Идолы то взирали на нас круглыми вытаращенными глазами, то уплывали во тьму. Грубо раскрашенные маски, освещаемые дрожащим фитилем, напоминали бесовские рожи, строившие нам гримасы, когда мы проходили мимо. Скользя по высоким статуям, луч света на миг словно бы оживлял их, и казалось, что они тайком следят за нами, чего-то выжидают и вот-вот зашевелятся, сойдут с постаментов и устремятся в погоню. Мне стало страшно, и Руфи, вероятно, тоже, потому что она прильнула ко мне и прошептала: