углу и начнут выть оттого, что скоро их отсюдова заберут. И так и проплачут все свое время вместо того, чтобы веселиться. Вот он, страх-то, с людьми чего делает. Непонятная вещь.

– Ты, по ходу, действительно долго молчал, – сказал я, когда он наконец перевел дух.

Сибиряк ответил не сразу. Минуту или две мы шагали, позвякивая его инструментами в ящиках, а потом он вздохнул.

– У меня сын в Чечне погиб. В девяносто пятом призвали, а через полгода запаянный гроб привезли… Такой вот, как ты, был. Рэпом тоже этим вашим… увлекался.

Дальше до деревни шли молча.

Заговорил он только у первых огородов:

– В общем, я до вечера тут проковыряюсь. Ты меня не жди. Сделаешь, как отец Михаил велел, и возвращайся.

– Хорошо, – сказал я.

У дома, где жили родители погибшего пацана, стояла та девушка из Москвы. В руках у нее был аккордеон. Зачем он ей, она явно не знала.

– Я думал – ты уехала.

– На твоем месте я бы туда не ходила.

– Да? – Я остановился, приоткрыв калитку. – А чего там? Совсем?

– Да не то слово. Я им еды принесла, вещи кое-какие, а им пофиг. Выгнали меня. Вот эту штуку еще зачем-то дали. А она тяжелая.

– Давай помогу.

Она с радостью избавилась от инструмента.

– Меня Юля зовут.

– Круто. Тебе куда его отнести?

– Вообще-то он мне не нужен. Имя свое не хочешь назвать?

– Нет.

– Тогда неси в самый конец улицы. Я там остановилась.

Отца она убедила оставить ее здесь, пообещав на обратной дороге выпрыгнуть из машины. Он решил, что снять у местной бабушки жилье будет безопаснее. Сам тут же свалил. В принципе, правильно. Головняки в любом случае рассосутся. А так – вроде и не поссорились.

– По ходу, кризис у вас, – сказал я, входя следом за ней в просторную комнату с очень низеньким потолком. – Куда ставить?

– Да куда хочешь.

Я опустил аккордеон на табуретку рядом с трюмо, из которого торчало с десяток древних новогодних открыток.

– А почему решила остаться?

– Ты же остался.

– При чем здесь я?

– Ни при чем. Но Шемякин тоже какое-то время жил в монастыре. И тоже недалеко от Пскова. Настоящий художник должен… Ему необходимо… Понимаешь, он никому…

Она задохнулась, как от порыва ветра, и беспомощно посмотрела на меня. Я не понимал, отчего ее вдруг накрыло.

– Шемякин – это кто?

Она подавила улыбку.

– Известный скульптор. Он с Высоцким дружил.

– С Высоцким? Круто. А ты как в этой теме? Тоже лепишь чего-нибудь? Или поешь?

– Нет… Я ничего не делаю. Мама дружит с Шемякиным. Она в Париже живет.

– Понятно. Не остался, выходит, твой скульптор в монастыре? Париж покруче будет.

– Нет, нет, ты не понял…

– Да ладно, забей. У тебя веревка есть?

Она опешила.

– Какая веревка?

– Ну такая, обыкновенная. Чтоб подлинней. Надо руку за спину привязать. Вот так, – я показал.

– Зачем?

– Долго рассказывать. Есть?

Она пожала плечами:

– Не знаю. Наверное, есть. Мы же в деревне.

Пока искали веревку, пока обматывали меня, этой Юле позвонил отец. Я сначала не понял, что за звук. В местной глуши НЛО с пришельцами, наверное, чаще встретишь, чем сотик. Но она вытащила из-под подушки такую изогнутую трубу и говорит в нее:

– Не надо меня проверять, я в полном порядке.

А сама руку мне сзади к спине приматывает веревкой. Трубу держит плечом и щекой. От этого лицо сбоку сплющилось.

– Папа, – она продолжает. – Ты немного достал…

Нет… Нет… Я сейчас занята… Что?.. Учусь вязать снопы…

Смотрит мне в глаза, улыбается и подмигивает.

– Ну, какие, какие?! Обыкновенные. Какие снопы бывают? Я же теперь обычный человек. Самый ординарный.

Поэтому занятия у меня самые скучные… Я не ерничаю…

Нет, все в порядке. Пока. Да, конечно.

Уронила телефон на кровать.

– Говорит, что любит.

Подергала за веревку.

– Не слишком туго? Рука не затечет?

– В самый раз. Ты ему верь.

– Насчет чего? Что любит? – Она усмехнулась. – Он же обязан любить. Он папа.

– Не обязан, – сказал я.

Короче, в таком виде и пришел к этой горестной Кате. Послушание есть послушание. Раз уж вписался, надо за базар вывозить.

Мужа, как выяснилось, зовут Колей. Он поорал для приличия, чтобы я уходил, а, когда понял, что бесполезно, спросил, чего там с рукой. Я объяснил. После Юлиных заходов на всяких скульпторов и музыкантов мне было надо. Причем по-жесткому.

– Коля, я тоже хочу, – сказала его жена.

Так я узнал Колино имя.

– Ты совсем сдурела? Я без того по дому один кручусь! Ты как столб – то в огороде, то посреди кухни. А теперь еще руки себе привяжешь?! Да пошли вы оба!

Он швырнул в тазик с картошкой ножик и убежал. Так и не дочистил свою картоху.

Через десять минут мы с Катей были уже двое подвязанных. Однорукие бандиты по-псковски.

– Ну как? – спросил я. – Легче?

Она кивнула. Походила немного по кухне, будто приспосабливалась, потом остановилась и вздохнула всей грудью.

– Может, это… картошку дочистим? – сказал я.

Она усмехнулась, хотя горечь в глазах такая, что ой, мама.

Я говорю:

– Не, в натуре, давай попробуем.

Она подошла к тазику, постояла, потом присела на корточки рядом с ним, взяла ножик и посмотрела на меня.

– Резать будешь? – говорю. – Тогда я держу. Только смотри, пальцы не отфигачь мне.

Взял из таза картофелину и протянул к ней.

Она говорит:

– Крепче держи.

Голос у нее оказался красивый.

* * *

За деревней слегка прихватило дождем. Зашелестело по кустам, по деревьям, стукнуло по макушке, но скоро стихло. Минут через десять меня догнал мужичок на раздолбанном мотоцикле «Урал» с коляской. Остановился, объяснил, что сибиряк отправил его в монастырь за уровнем. Утром мы почему-то не взяли его с собой. Я сел к мужичку за спину, и мы затряслись по ухабам. Наносило то бражечкой, то бензином. Далеко не уехали. «Урал» пару раз крепко подбросило, что-то в нем скрежетнуло, мотор заглох.

Пока этот гонщик возился со своей развалюхой, хвастаясь баней, которую отгрохает ему сибиряк, небо стало совсем больным. Со стороны деревни проворчал дальний гром. Мужичок сказал, чтобы я забирался в коляску. Когда полило всерьез, я уже сидел под негнущейся черной клеенкой и смотрел то на пацанов, скачущих невдалеке у заброшенного сарая, то на мокрого насквозь мужичка, и слушал, как барабанит по старому мотику проливной дождь. Мужик чему-то смеялся, пацаны орали, а я думал про девушку Юлю со странным телефоном в руке, про несчастную Катю, не понимающую, как дальше жить, оттого, что слишком резко перестала быть мамой, и про