– Что вы хотели меня видеть?

– Что я не могу вас найти.

От этих его слов, в общем-то глупых, ее глаза снова сделались огромными и длинными, как лодки. Подобие улыбки, чуть живое, появилось на ее губах.

– Леонид Федорович, вы просто растеряны, – сказала она.

– Почему вы так решили?

– У вас все руки будут в колючках. И щеки. – Она отвела ветку от его лица. – Оставьте этот куст.

Он послушно опустил руки и сразу схватился за колючий шиповник снова, потому что за высвободившимися ветками исчезло Донкино лицо. Но она уже вышла из-за куста и остановилась в шаге от него.

Теперь он видел ее всю, не лицо только. Она похудела, от чего стала еще стройнее, хотя это, казалось, было уже невозможно, глаза блестели еще ярче, чем прежде, хотя невозможным казалось и это, а волосы, наоборот, потускнели, и только по этой единственной перемене не к лучшему, произошедшей с ней, можно было увериться в том, что она настоящая, живая женщина, а не выдуманный призрак какого-то невозможного идеала.

– Пойдемте отсюда, – сказала Донка.

И, не дожидаясь его ответа, пошла прочь так быстро, что он едва нагнал ее.

– Куда вы теперь? – спросил Леонид, когда вышли из парка. И, испугавшись, что она резонно заметит, что это не его дело, поспешно добавил: – Если нам по пути, мы могли бы вместе взять извозчика.

– Нам не по пути.

Ее голос был холоден, как лед, но именно поэтому Леонид расслышал, что этот лед не целен и что льдинки звенят в нем тоской и даже отчаянием. Растерянность его мгновенно улетучилась, и он сказал уже обычным своим голосом:

– Послушайте, Донка, я понимаю, что не могу претендовать на вашу откровенность, но все же мне кажется, вас что-то сильно гнетет.

Она была высокая, одного с ним роста, но, остановившись, смотрела на него не прямо, а исподлобья. Возможно, так казалось оттого, что взгляд ее был настороженным, даже мрачным. Она смотрела так едва ли не минуту в полном молчании, потом наконец проговорила чуть слышно и будто нехотя:

– Да.

– В таком случае, – сказал Леонид, – предлагаю обсудить это у меня дома.

Ее лицо исказила такая болезненная гримаса, что он похолодел. Как можно было сморозить такую бестактность?! Теперь она наверняка развернется и уйдет, и он не увидит ее больше никогда, потому что запас счастливых случайностей у жизни не бесконечен.

Но этого не произошло. Болезненная гримаса сменилась на ее лице совсем другим выражением. Как его назвать, Леонид не знал, но оно производило грустное впечатление: лицо ее, тонко и причудливо вылепленное, словно бы опало, застыло и потемнело так, что ему даже показалось, на нем проступила синева; всякая жизнь ушла из этого лица.

– Хорошо, – чуть слышно произнесла она. – Пойдемте куда вам угодно.

Извозчика удалось взять только у «Стрельны». Леонид беспокоился, что Донка устала от долгого пути пешком, но так ли это, добиться от нее было невозможно. Она молча шла рядом с ним, безучастно смотрела перед собою и ни на один его вопрос не давала ответа ни по дороге до Сокола, ни когда вошли в его пустой новый дом.

– Извините, – сказал Леонид. – Я, может быть, опрометчиво предложил вам побеседовать здесь. Вы видите…

Он сказал это просто чтобы хоть что-то сказать. Показалось вдруг, что тишина и пустота его дома подействуют на Донку угнетающе.

– Не на что даже присесть, – пояснил он, будто это было не очевидно.

Она молчала, неподвижно стоя у порога.

– Но по крайней мере тепло, – совсем уж непонятно зачем добавил Леонид. – Я протопил с утра.

Он в самом деле приехал сюда утром и вытопил печь. прежде чем ехать за мебелью. Но зачем ей об этом знать? По всему ее виду понятно, что она равнодушна к подробностям его жизни.

– Пока есть только одежный шкаф в прихожей, его встроили в стену, – по какой-то странной инерции продолжая нанизывать ненужные фразы, сказал Леонид. – Позвольте ваше пальто.

Он протянул руку. Донка вздрогнула, как будто он хотел ее ударить, потом замерла, потом медленно расстегнула пальто, сняла и отдала ему. Это черное пальто было то же самое, что и в вечер их знакомства, но остальная одежда была на ней теперь совсем другая – пестрая красно-желтая юбка, из-под которой выглядывала фиолетовая оборка от другой юбки, пестрая же блуза, перетянутая алым кушаком. Ко всей ее внешности не шел этот кричащий наряд. Не будь он таким замызганным и убогим, Леонид счел бы его маскарадным, потому что в ней самой если и было что-нибудь кричащее, то лишь ее беззащитность, сделавшаяся сейчас такой явной.

Она стояла не двигаясь и по-прежнему не произнося ни звука. Леонид взял у нее пальто и, тоже молча, вышел с ним в прихожую. Когда он вернулся, Донка переменила положение – прижалась спиной к свежеоштукатуренной стене. В пустой просторной комнате на белом фоне этой стены нелепая пестрота ее одежды особенно резала глаз.

На лампочке не было абажура, поэтому свет казался чересчур ярким. В этом беспощадном свете стало заметно, что синева, которая, как Леониду показалось в парке, проступила на Донкином лице после его предложения поехать к нему домой, была на самом деле просто синяком. Синяк был большой, на всю левую щеку, и состоял из нескольких длинных пятен.

– Послушайте, – сказал Леонид, – прошу вас, отнеситесь ко мне с доверием. У вас что-то случилось, это понятно по всему вашему виду, и так же понятно, что случилось нечто малоприятное. Не знаю, смогу ли я быть вам полезен, но приложу к этому все усилия, поверьте.

Она не ответила, и он понял, что вопрос его был бессмысленным. Да он, собственно, и не задал никакого вопроса, лишь предложил ей описать свое положение, а ведь это не так уж легко сделать даже в спокойном состоянии духа.

Сообразив все это, Леонид спросил:

– Почему вы в цыганской одежде?

– Потому что я цыганка, – ответила она.

Голос ее прозвучал тускло, однако прозвучал наконец, уже хорошо.

– Но вы не носили такой одежды прежде, – заметил Леонид.

– Прежде не было необходимости.

– А теперь есть?

– Да… Я не знаю…

Она наконец взглянула на него. Взгляд был совершенно больной. Сердце у Леонида сжалось.

– Вас… заставили? – спросил он.

Донка помотала головой и снова опустила ее.

– Мне просто некуда было идти, – глядя в пол, сказала она. – И я пошла к отцу.

– Он цыган?

– Да.

– А мать?

– Нет.

– Ее нет, или она не цыганка?

– То и другое. Она не была цыганкой, и она умерла.

– Давно?