Ребятишки в сугробах норы насверлили — лазят в них, как горностаи. Весёлые. А что с них?

В палатах дома патриаршего тепло — печи протопились, скутал вовремя их истопник — и не угарно. Тихо, сонно во всём доме. Сумрачно в опочивальне; лишь лампада тускло рдеет.

Вставши от послеобеденного сна — в шутку только и назвать: от сна, мол; только начнёт дрёма окутывать, так тут же и старица Марфа Ивановна перед глазами будто возникает, и разговор с ней о женитьбе сына-государя повторяется, и то да сё да потому, и, главное-то, толк какой бы вышел, зря к ней и заглянул, повздорили лишь, ох и упрямая старуха, — поднявшись с лежанки, подался владыка в молельную, помолился, задёрнул пелёны перед образами, посидел на скамье, полистал Минею общую и Апостола, загасил свечи и подался в крестовую. Идёт, суставы потирает хворые, пальцами щёлкает.

Дьяк — на месте уже тот. Теплятся свечи в двух шандалах перед ним, и на подсвечнике стоячем, что к столу ближе подставлен, огарышек сияет. Светло в комнате. За окнами день мреет. Благомастие. Всклокочен дьяк пуще прежнего, глаза — припухли будто веки — глядят заспанно. Но — шаги задолго патриарховы, видать, заслышал — благоуготовился: перо в руке держит, уже проверив его и заточив. Чернильницу, что на зверьках, то приблизит, то отставит — примеряется — как сподручнее-то будет.

Низко пригнувшись, дверной проём минуя, вступил патриарх в крестовую, тут же проследовал к скамье, что вплотную к скрыне пододвинута, и опустился на неё поспешно, спиной откинувшись к стене. Сидит, одной рукой упёрся в крышку скрыни, другой — себе колено потирать взялся — и то теперь глухо ещё пока, но ныть уже начало, к ночи-то разболится и вовсю, знает это владыка и печалится: ходьбы немало предстоит, из рук в колени перекинется хвороба, а через день-другой на стопы не приступишь, тут уж не ошибёшься, — сидит, на дьяка смотрит неотрывно, как на огонь, а после — глядел, глядел — и говорит:

— Тебя где, милый, этак-то?.. Как волочило, кто таскал ли… Башка-то — как гнездо воронье… исто.

Положил дьяк перо на стол, обеими ладонями, поплевав на них прежде, принялся волосы на голове приглаживать рьяно — те как торчали, так и торчат, — тщетно только и старается.

— Ладно уж, — говорит ему владыка, усмехнувшись, — после будешь прихорашиваться… то разошёлся — ажно глазам невмочь — как размелькался… Их теперь чем, вальком только укладывать, а акромя-то больше нечем… Как щетина. Ни у кого таких не видел… у зверя разве у заморского… Об них, любезный, бляхи можно лощить.

Поднялся Филарет, к образам подошёл. Встал и дьяк из-за стола тотчас и к киоту повернулся. Помолились коротко о деле. К скамье обратно патриарх подался, сел, глубоко вздохнув чему-то, и говорит чуть погодя:

— Как оно там? На чём остановился?

Зашуршал, как мышь, писец бумагой — к глазам поближе, к свету обратив его написанным, поднёс лист и читает:

— Э… а… во он день в муках изыскуемои будет…

— Да поране.

— Кых… кха, — кадык под бородой потрогал дьяк зачем-то и: — Поручено бо им, — читает, — от владыки Христа твёрдо блюсти я да ничто от них преступаемо и забвением преминаемо и невзысканием оставляемо, во он день в муках изыскуемои будет… кых-кых-кха, — прочитал, прокашлялся и умолк, будто услышал что и слух напряг — а там, под окнами, и в самом деле, шумной ватагой стрельцы куда-то пробежали, их и услышал, — сидит, понурившись.

— У-у, — говорит патриарх — то ли на то, что только что проговорил писец, так отзывается, то ли — колено-то зудит — тому так вслух откликнулся. На дьяка смотрит и молчит. И долго так-то. Языки пламени на свечах изредка пощёлкивают лишь, дьяк дышит — слышно, а то бы тихо было, как в покойницкой. И после уж, когда убрал руку с колена, сцепил ладони перед животом и говорит:

— Ну и… так далее…

Над листом пером дьяк замахнулся: слово молви только — застрочит.

— Аще ли же нецыи малоумни хотят рещи, яко не подобает согрешающих человек и непокоряющихся истине мирским казням подлагати, и таковое повеление немилостиво наречёт кто, да слышат убо таковыи, что о сих великий Афонасей Александрийский глаголет: аще кто речет, яко не подобает судити творящим смертные грехи, сие еретическии отроцы глаголют; аще ли же тако бы было, не бы праведный Ной судил Хама ругателя раба быти братиям своим, и Моисей же поклонившихся тельцу во един день 3000 повеле мечем изсещи, собравшего же дрова в субботу повеле камением побити; и Иисус Навин Ахара крадьбы ради со всем домом потреби; Финесей же блуда ради Замврия погуби…

Взглядом от потолка, а затылком — от стены владыка оторвался, на дьяка посмотрел и говорит:

— А человек-то твой… убёг-то что… как его там?

Дописал дьяк то, что наговорил патриарх, перо от листа отнял, но головы не поднял и не повернул, так, глядя на лист, и отвечает:

— Васька.

— Что, так и нету? — спрашивает патриарх.

Гукнул дьяк: нет, дескать, нету.

— Ну да теперь-то где уж, — говорит Филарет, — к крымцам вон подастся — ищи его там, кто выдаст? — и спрашивает: — А так, напусто, или с собой чё прихватил?

Отвечает дьяк, не шевельнувшись:

— Да туяс с солью из амбара.

— Прямо беда… но Бог накажет, — говорит патриарх. Сказал и опять затылком о стену опёрся, к потолку глазами обратился, закрыл их тут же, помолчал немного, а после и продолжает:

— …великий же Иван богослов Кунопа волхва молитвою в мори потопи; тако ж и святый апостол Филипп архиерея, глаголавшего хулу на господа нашего Иисуса Христа, земли поглотити повеле; блаженный же Лев епископ Катанский, внегда убо служащу ему святую литоргию, виде некоего волхва, именем Луидора, стужающа ему и божественнеи вере ругающаясь, на мнозие же сему бывшу, не стерпе, но с яростию от церкви искочи и огню возгнещену бывшу повелением того амфором своим волхва связав и сам во огнь вшед нечистаго сожже, сам же не опалися; и мнози от святых ревностию по бозе разжигаеми злочестивых погубиша и истинны не отпадоша…

Потрескивают огоньки на свечах — не резко, и не громко. Тепло в палате. Речь патриархова по сути будто страстная, но говорит владыка, словно колыбельную поёт, однообразно. Перо в руке дьяка скрипит однозвучно — как только он, писец, и не уснул ещё, что удивительно. Присутствуй третий тут, ничем не занятый, давно уже бы задремал.

— Да никто же речет, — продолжает патриарх, — яко не не достоит сопротивляющегося Богови и закону мукам и казнем подлагати; едино бо есть и немни первое другого, еже нища и убога помиловати и Богу противящаяся обличити и мукам предаяти, яко ж священный Златоуст уча сице глаголя: еже убо по воли Божии бываемо, аще и озлобити мнитца всех есть доидиши, и аще убьет кто по воле Божией человеколюбия всякого есть лутши убийство оно; аще же пощадить человеколюбствуя чрез угодное оному убийства всякого непреподобнейши будет сие пощадение, яко же и бытейская книга являет… бий мя и не восхоте человек он бити его, и порази его лев, и рече пророк другому: бий мя и би его человек той и сокруши ему лице; что убо будет сего преславнейши: бивый пророка спасеся, а пощадевый мучен бываше.