И благовест ещё не начинался, до службы было ждать ещё да ждать, но патриарх, оставив в комнате разбирающегося с бумагами писца, покинул, прихрамывая, крестовую, чтобы без спеху приготовиться и к вечере удалиться.

Заморозило опять на улице. Да кляще. Окна сплошь запеленало куржаком непроницаемым. Шестьдесят три утром, на градуснике смотрел, было. Сейчас не меньше.

И печь мама протопила, и камин пока ещё топится. То околеть бы нам без этого.

Силюсь представить событие почти двухтысячелетней давности — не получается — обволакивает Палестину инеем, в полушубки кутаются Богоприимец и пророчица; висит густая изморозь над Иерусалимом.

Сидят отец и мама у камина, спины греют. На отце накинута ещё и телогрейка — как бурка на Чапаеве. Мама шалью обвязалась — поясницу сохранят. Покачивается отец, вперёд-назад, вперёд-назад, на полу к чему-то будто присматривается, колени ладонями себе гладит — те у него, наверное, застыли; к камину прислушивается, к своему ли прошлому — к чему-то. Мама, в очках, носок, натянутый на электрическую лампочку, штопает.

— Почитай-ка, — говорит мне.

Взял я Евангелие, читаю:

«И проходя увидел человека, слепого от рождения…

…

Иисус сказал им: если бы вы были слепы, то не имели бы на себе греха; но как вы говорите, что видите, то грех остаётся на вас».

Прочитал.

Молчим.

Десять раз часы пробили.

— Десять, — говорит отец.

— Да, уж и десять… Пойду, — говорит мама. — А то завтра и не встану.

Ушла.

Ушёл вскоре и отец.

Камин протопился. Задвинул я заслонку.

Взял «Волхва», расположившись на диване и укрывшись полушубком, раскрыл книгу, но так и уснул, на первом же слове увязнув глазами. И приснился мне едущий в санях морозной зимней долгой ночью на Починки, укутанный в собачью доху, из Москвы от патриарха Филарета, отца государева, со строгой грамотой, обличающей нас, сибиряков, во всех грехах тяжких, мой предок, казак Теренька Истома, от которого и повелись мы тут, Истомины. От него да от какой-нибудь поганской жонки или от девки, уворованной в одном из русских городов. Такое вот приснилось.

Двадцать четвёртое февраля. Понедельник.

Священномученика Власия, епископа Севастийского (ок. 316); благоверного князя Всеволода, во Святом Крещении Гавриила, Псковского (1138); преподобного Димитрия Прилуцкого, Вологодского (1392); праведницы Феодоры, царицы Греческой, восстановившей почитание святых икон (ок. 867).

С этого дня на вседневном богослужении поётся Октоих.

Катавасия: «Отверзу уста моя…»

Святой Власий был епископом каппадокийского города Севастии при римских императорах Диоклетиане и Ликинии, жестоко преследовавших христиан. Святой Власий удалился было в пустыню, но там нашли его охотники, слуги гонителя Агриколая, и привели его в город. По дороге учением и чудесами святой Власий обратил ко Христу многих язычников; исцелял не только людей, но и животных, почему и почитается он их покровителем. Агриколай сначала ласками пытался склонить Власия к отречению от веры, но тот оставался непреклонным, тогда велел повесить его на дерево, строгать острым железом и посадить потом в темницу. После правитель приказал святого бросить в озеро. Но Власий по воде пошёл, как по суху. Остановившись на середине озера, святой сказал стоящим на берегу воинам: «Покажите теперь и вы силу своих богов, ступайте сюда». Около семидесяти воинов, призвав богов своих, кинулись в озеро и потонули. Тогда Агриколай приказал усекнуть святого Власия мечом. Было это в 316 году. Мощи святого Власия, перенесённые на Запад во время крестовых походов, распространены частями во всех странах Европы. Глава его хранится на Афоне. Частица их хранится и у нас — в Киево-Софийском соборе; теперь уж не у нас — а в Украине — как против сердца это, против языка.

Власьев день. В древности нашей, славянской, день этот был связан с Велесом (Волосом), покровителем скота и богом богатства.

«Власьев день — коровий праздник».

В этот день служились повсеместно молебны, на которые пригоняли к церковной ограде рогатый скот, чтобы его можно было окропить святой водой.

Мороз ослаб. Под сорок градусов, чуть разве ниже. Отпустило. После того трескучего, какой был, так и нехолодно уже теперь нам кажется. С запада нанесло и затянуло небо пеленой белёсой, жидкой, просвечивают сквозь которую неярко и скучно жёлтый диск солнца и гало вокруг него и из которой просыпается сверкающая однотонно, как слюда, не снег, а изморозь. Пользуясь тем, что колотунмаленько сбавил, подались на конях — один припал в санях на взлокоточек, другой стоит в них, подстелив соломы или сена, на коленях — в лес мужики — кто-то за сеном, кто-то за дровами. Стригут ногами впереди коней собаки с важным видом — служба такая у собак — серьёзная, и кони, видно, это понимают — кивают мордами им в одобрение.

Расширил я вчера в снегу деревянной лопатой дорожку до бани, чтобы отцу пройти туда было легче. Вроде окопа что-то получилось — и в полный рост за снежным бруствером тебя не видно — только вот не от кого прятаться. Натаскал в баню воды и дров и истопил её, а так как сильно выстыла она, то и нескоро натопилась. Помылись. Мама водила и отца. «Мыть-то его теперь, — сказала она после, — одно наказание. Руки пудовые — где же мне ссилить, как их поднять. А он рассядется там, на полке, и расплывётся, как квашня… оно и точно. Ещё и это… чуть не матерится — и то не так ему, и то неладно. Сам, говорю ему, тогда и мойся. Стихнет. Малый да старый — два раза в жизни глупый. И так там жарко — еле вытерпела. Думаю, завалюсь и больше уж не встану. Господь помиловал… Помылись, слава Богу, а то уж кожа… как на ящерке… добро, ещё не шелушится». После с отцом распили мы бутылку водки. Поговорили. О политике — о внешней и о внутренней. Не поругались — миром обошлось. Отец делал то крайне левые, то крайне правые политические заявления, а я, благодушный после бани и от водки, с ним соглашался, как Шипилов. Да и был прав отец во многом, хоть и сермяжно это выражал, так что и возражать-то было нечему особо, в целом: обидно за страну и стыдно заправителя — поспоришь разве?.. Сидит он, отец, за столом, в новой рубахе, побритый — сам бреется, лицо своё разглядывая пальцами, электрической бритвой, а раньше, когда ещё видел, брился всегда опасной, оставшейся у него ещё с фронта и хранившейся в футляре из двух гильз от крупнокалиберного пулемёта, до сих пор ещё лежит которая в комоде, из пулемёта, кстати, из немецкого, и ноги в стёгнах у отца прострелены, — готовился к бритью он раньше, помню, тщательно, неспешно, бритву поправляя о ремень широкий кожаный, пряжкой на гвоздь в стене нацепленный, — седые волосы, промытые до скрыпу, на голове у отца, как у младенца, вздыбились, светом пронизаны — как одуванчик на поляне. Сидит на стуле он, отец, клеёнку на столе руками разглаживает — а та и без того как будто гладкая, расправлена, — на неё же, на клеёнку, и глядит сосредоточенно. И спрашивает: