— День-то прибыл… а, Елена?.. Где ты, тут-нет?

— Грибы? — говорит мама. — Есть в холодильнике, в литровой банке. Достать? Чё, не наелся ещё, чё ли?

— Тьпу ты, глушня!

— Дак чё тебе?.. Не поняла я.

— Да ничё, уже проехали.

Отец молчит, молчит и мама. Слышно, как во дворе мычит корова, а на дворе трещит сорока — вынюхала что-то. После:

— Власий бы сёдни гулеванил, — говорит мама. — Царство Небесное… Давно уже отбражничал.

— Какой Власий? — спрашивает отец.

— Делюев-то.

— А чё?

— Да день-то Власьев.

— Скажешь тоже… Да он бы и без этого гулял, ему чё день-то… Не зависел. Где как проснулся — вот и повод.

— Ну, то так просто, а то — именины.

— Из стариков, Делюевых-то, никого уж не осталось, — говорит отец. — И где их дети, я не знаю.

— Да, — говорит мама. — Бог прибрал… Как подмело их. И Луша, Царство ей Небесное, — и говорит: — Корова чё-то захромала…

— Дети у Власия и были только, — говорит отец. — Медосий — тот их не имел, да и женатым-то он не был… А эта, Луша Толстопятая, дак девкой так и померла… та мужиков чуралась, как… лягушек.

— Может, неловко наступила где? — говорит мама. — Или уж чё там ей попало?.. Из стайки выйдет, посмотрю. Там ничего, темно-то, не увидишь.

— Вот мать их, Афросинья, умная была женщина, работяшшая. Отца — того-то я не знал… Медведь задрал его, ли чё ли?

— Какой медведь!.. В Кеми он утонул. В раскалье… Шёл с охоты.

— Может.

— Не может — точно… Нашли-то там уж, чуть не в устье.

— Ну, утонул, дак утонул, всё одно — нету.

Жили в Ялани до и во время моего детства два брата-близнеца, Медосий и Власий Делюевы, Ферапонтовичи по отчеству, из дремучих староверов, или кержаков, как нам привычнее их было называть и о них слышать. Была у них ещё и сестра, Гликерия, по прозвищу Толстопятая. Помню, что мы её дразнили: «Луша, Луша — в ж… груша», — а она бросала в нас за это палками или камнями — не бросала бы, и не дразнили бы. Медосий летовал и зимовал на пасечном угодье, километрах в десяти-одиннадцати от Ялани, на глухой, золотоносной речке Песчанке, в родном селе показывался изредка — за охотничьим провиантом, за мукой, крупой, солью и за спичками наведывался в магазин когда да по иной какой надобности из тайги порою выбирался — на могилку, например, в родительские дни к родителям, похороненным не на общем яланском кладбище, а в ельнике, отдельно от никониан, — характером был тих, не бузун, даже когда и выпивал лишнего, вёл себя смирно, говорил мало, может, поэтому и вспоминали про него в Ялани нечасто. И если сам он, невысокий и коренастый бортник, напоминал собою пень листвяжный, неошкуренный, то борода его была похожа на лишайник — тот, что живёт тихонечко на нижних сучьях старых ёлок. Подпалили бы мы ему её, бороду эту, представься нам тогда возможность подходящая, замысел подлый вынашивали, помню, но пьяно валяющимся Медосия — где в селе ли на полянке, за околицей ли на лужайке — никак застать не удавалось нам — не опрокидывалсяназемь пасечник, под каким бы крепким хмелем не был он — пню опрокинуться непросто. Леший и леший, говорили про Медосия старухи. Так и нам он представлялся.

Власий же — тот, в отличие от брата, забывать надолго о себе не позволял односельчанам. И не только потому, что жил с ними бок о бок на одной, почти круглой, как сковорода, и глухо отгороженной от остального мира елани-Ялани, но и потому ещё, что: он и трезвым-то был не подарок, чуть что, сразу и хвать кого-нибудь за горло, кулаком в лицо кому без слов ли, ну а нетрезвым-то — уж Господи не приведи. Напивался Власий через день, а то и каждый. В плотницком деле чудеса творил, окрест не зная себе равных, — топордождём натачивал, а поправлял его об солнышко, — так что не диво, без копейки не сидел, где раздобыть их, мешец медниц, не раздумывал в заботе, мог на чикушку разориться (на неё, родимую, одну и разорялся, больше ни в чём нужды душа его не ведала, казалось), кроме того, ещё и те, кто нанимал, его подобострастно угощали: то под начин, то в завершение, а то и к празднику — какой где подгадает — тут, слава Богу, трудно промахнуться, и — непременно уж — с устатку — здесь уж и грех не поднести; словом, и дело знал, да зашибал — как по пословице-то. Набравшись, спать, как путний, Власий не ложился — и бесполезно было уговаривать, пуще того остервенеет, — а с рыком грозным, аки зверь, вываливался на улицу — из своего ли дома, из гостей ли — и свирепо, заполошно и сдрешно, кидался без разбору на первого встречного, женщин и пальцем не касался, но честерил их отдуши и свыкрутасами, за что и бит был мужиками регулярно, но, несмотря на то, не унимался, хоть и зубов уж не имел — все их ему повышибали — шепелявил. Выпив слегка и не успев ещё озлобиться, здоровался с прохожими Власий по-людски, а когда заполнялся под плешину (плешивый был, как Елисей, пророк библейский), тогда приветствовал всех зычно: «Хай Гитлер, сука!» — пол прохожего не различая. Люди постарше разминуться с пьяным плотником старались молча, если тот только, поздоровавшись на свой манер, не лаял тут же на них матерно или не рвался с ходу с ними в драку. Но мы, яланские мальчишки, его не против были подзадорить: «Зиг хальт!» — кричали мы ему с просчитанного расстояния, лучше всего — из-за забора, чтобы ловчее было нам абдоннерн, если вдруг кинется на нас он, Власий, — немцев в ту пору в Ялани было предостаточно, чтобы немецким нам владеть в пределах обиходного, ну а уж сверх того, кое-чему из просторечия немецкого, подучивал охотно нас и Витька Гаузер — мы называли его: Маузер — ровесник наш, с большими, как капустные листы, ушами. На нас, мальчишек, Власий обращал внимания не больше, чем на воробьёв: ловить нарочно бы не стал, но попадись из нас кто ему в руки, уж почирикал бы, наверное, на радость плотнику.

Ну а однажды, во время очередных каких-то, куда-то ли, выборов, учинил Власий в клубе шумное бесчинство, досыта напотчевавшись там же, в клубе, где и отдавал свой голос, бочковым портвейном, — поколотил стулом стёкла чуть ли не во всех окнах да шторы с них пообрывал. В одну из содранных им штор, как малого, запеленав, в кузов полуторки забросив, увезли его, уже только хрипящего, в Елисейск и оставили там на пятнадцать суток. Отгостевал Власий в казённом доме назначенный ему срок полностью, побыл и долее того маленько — понравился, похоже, приютившим: мастеровой — и вернулся на родину, но не один, чем в изумление великое привёл Ялань, а с женщиной, калмычкой, чудом выжившей на берегу Ислени, с таким вот именем: Байчха — переиначенным яланцами в Бахчу, но не по ненависти, разумеется, а языкам своим в угоду — так легче было с ним управиться тем. Потолковали в селе бойко и весело о новоприбывшей, горячо посудачили и забыли о ней скоро, как о прошлогоднем снеге: вовсе уж редко, реже, чем Медосия, кто где когда её и видел. Даже на речку полоскать бельё она ходила по ночам, сопровождаемая мужем; а в магазин — заботу эту Власий за собой оставил.