— И если среди человечества мы, армяне, глобально, как нация, первые прародители… А среди нашей нации я наследник, подчёркиваю, прямой наследник «Короля всех армян», то чисто технически — я ещё раз подчёркиваю, технически: кто я получаюсь? Глобально?.. Среди человечества?

— Ах, я чувствовала! Я же чувствовала, Дживанчик! Джованни, принц! За прекрасного принца!..

Мягкий удар и тяжесть, словно Дживан погружается в воду. Белый фонарь сквозь чёрные ветки, дождь, как подводное царство. Тамарина рука тёплая.

— Тебе хорошо, ты свободный… ты уникальный…

Что Тамара имеет в виду? Вроде бы наоборот, это она разведённая, а он женат: почему же тогда он «свободный»? Но эта мысль приходит издалека. В ушах у Дживана — эхо семейной тайны, которую он только что, просто так, открыл этой случайной женщине — почему?..

На мгновение фотовспышками возникают и гаснут пронумерованные паруса, регаты, красавицы в изумрудах, фраки, волшебные лампы, орден Золотого руна… пусто.

Какие-то мутные пятна. Разводы. Тусклые чёрно-белые полосы. Всё разрушено, всё превратилось в труху, не на что опереться… Деревня Дрюцк, деревня Лука…

— А ты сама… никогда не хотела бы… сжечь? — с трудом выговаривает Дживан.

Тамара, как будто дождавшись сигнала, жадно обхватывает его:

— Ух, Дживанчик, какой ты опасный…

Волосы растрепались, глаза горят. Не отрываясь от Дживана, она то ли ногой, то ли третьей рукой гасит свет.

— Знаешь, как я замучилась? Пожалей меня… Ну, Джованни…

— Что это вы творите, Тамара Михайловна?..

— Догадайся… Джованни…

Фонарь за окном. Стол точно покрыт белой пылью. В темноте слышится слабый стук. Белый блик на бутылке, шум долгого медленного дождя. Стук повторяется. Запах кожезаменителя и запах пролитого коньяка, бледнеющая полуявь, какие-то паутинки, волокна… И вдруг Дживан осознаёт, что стук за дверью — это щёлканье зажигалки!

Дживан отталкивает Тамару, вскакивает, вслепую шагает к двери, распахивает, дверь ударяет во что-то мягкое… за дверью Гася.

Гася?! Почему Гася? Бред. Этого же не могло быть, потому что…

Гася похож на огромный обмякший мешок. Он держится за плечо, наклонился, лица не видно: раздавленный мизерабль, самый последний из мизераблей, вот это ничтожное существо — и есть тот страшный злодей, за которым Дживан охотился? Нет, постойте, ведь у Гаси был приступ, он должен был лежать без сознания всю ночь, Тамарину дверь поджигали ночью…

А Дживан шёл на принцип, Дживан обещал Тамаре уволиться, если этот т’опал каклан отправится в Колываново, — Дживан готов был отказаться от работы, которая кормит его пятнадцать лет, шестнадцать лет, ради этого мешка с дерьмом — и такое предательство?!

— Джованни? — слышится за спиной. Тамара еле ворочает языком, у неё выходит не то «Джамни», не то «Джвами», в голосе недоумение, и обида, и потуга звучать игриво, заманчиво, словно второразрядная одалиска…

Гася приподнимает голову, в коридоре темно, лица не разглядеть — и щёлкает тем, что держит в правой руке. Щёлкает снова, пламя не появляется, только искры. В зажигалке нет газа. Тьфу, кретин, гёти мины, убогое неблагодарное существо!

Дживан вырывает из вялой руки зажигалку и с яростью бьёт о косяк двери, промахнулся, ссадил мизинец, колотит ещё, ещё, отлетает деталь, звякает, катится по полу… То, что осталось от зажигалки, Дживан вышвыривает в коридор.

— Что такое? — капризничает Тамара из темноты. — Джованни?

Дживану хочется Гасю отмордовать, бить ногами за то, что бессмысленное животное не хочет жить, не даёт спасти себя, жирный баран, гямбул, гёт, пшёл отсюда! — Дживан молча, сильно толкает Гасю в грудь, тот отшатывается, но не падает: ощущение, будто вместо боксёрской груши ударил в ватный мешок. Дал слово спасти тебя, мизерабля, — спасу… Иди вон! — и, отбросив его в коридор, Дживан с силой захлопывает за собой дверь.

— Кто там… был? — Тамарин голос твердеет. Ещё секунда — она начнёт превращаться в начальницу. Сказать про Гасю — тогда завтра его отвезут в Колываново, как они и хотели, Тамара со старшей сестрой, получится, что Дживаново слово — мезга, шелуха, выеденного яйца не стоит, Дживан гижьдуллах, о Дживана можно вытирать ноги… Но если не Гася — то кто там за дверью был? Г’ахпи тха! Как отвечать на вопрос? Кто за дверью? Ес ку мамат!

Тамара приподнимается на кушетке, Дживан толкает её обратно.

То, что делается в следующую минуту, так, по-видимому, ошеломляет Тамару, что она какое-то время не может сообразить, как это расценивать: как оскорбление — или как проявление страсти. В первый момент она пытается вырваться, вывернуться, но Дживан не оставляет ей выбора, его грубость пугает и подавляет её: «Что, добилась? — молча вдалбливает Дживан. — Добилась своего? Добилась? Ты э́того хотела? Ты та́к хотела?» Но и злость блёклая. Болит ссадина на мизинце. И вот, похоже, Тамара решает, что да, это страсть (может быть, настоящее жгучее вожделение так и должно выражаться, так грубо и зло?) — и начинает пытаться подлаживаться к нему с неумелостью, которая в стареющей женщине кажется Дживану жалкой; особенно неприятен запах её волос, сухой, как будто горелый: чтобы заглушить этот запах, Дживан пьёт из горлышка, проливая; бутылка становится легче; он хочет избавиться, освободиться, чтобы это бессмысленное и тоскливое поскорее закончилось, но всё, что сейчас происходит с ними обоими, и то, ка́к это происходит, настолько плохо, и горько, и тягостно, и унизительно — что, как назло, как в насмешку, всё длится и длится.

Тьма в комнате не сплошная, не чёрная, а как бы пыльная или зернистая, колышется и крошится перед глазами. Дживан чувствует тошноту. То ли он в полусне, то ли уже начинает светать, ночь бледнеет, затягивается белёсой плёнкой, мерещатся слабые, тающие просветы, прогалы, и за границами зрения прорастает вопрос, обращённый к Дживану. Вопрос всплывает, выталкивается, как пузырь: «Что с тобой? Что ты делаешь?»

Дживану кажется, что Тамарины волосы пахнут сильнее — как в Степанакерте, когда на скотобойне мололи кости: горелый запах будто бы разъедает тьму, ночь убывает, как в раковину утекает вода, — и, как в голой ванне, Дживан остаётся один: а действительно, что он делает сейчас? и с кем? Что он сделал за всю свою жизнь в ожидании коронации? Совершил подвиг — какой? Сохранил верность — кому или чему? Что осталось, кроме чувства собственного превосходства, особенно неприглядного на фоне тех, кого он про себя называл мизераблями? Ночь светлеет, и сквозь неё начинает проступать новое, и, похоже, уже окончательное.

В комнате больше нет стен. Они растворяются, растекаются дымом. Дживан хочет заплакать, как плачут от настоящего горя, но, чтобы заплакать, нужно на что-нибудь или на кого-нибудь опереться, а он один, вокруг только белёсая пустота, он пытается выдавить из груди рыдание — и вдруг его будит раздавшийся в коридоре громкий, яркий хлопок!