Стриженая голова. Маленькие блестящие плешинки, штришки — шрамы. «Почему жизнь неважная?..»

А действительно, почему?

Он так старался держать спину прямо. Почему же девушка с яркими глазками достаётся щенку? И Таормина — щенку… Где это вообще, Таормина? Кругом вата, блёклая плесень: если наступишь, то провалишься по колено, по пояс, и станешь тонуть, как в воде… Дождь шуршит. Откуда-то тянет слабый сквозняк, сонная лента колышется, поворачивается винтом: всё пропало… пропало…

Ф-фух! Дживан решительно поднимается, выпрямляется. Хватит! Всё это — просто физическая усталость. Не поел по-людски, не поспал, только гаирмахался двое суток — кто не устал бы? Двадцатилетний устал бы. Дживан бы ещё посмотрел на такого двадцатилетнего. Ничего! Просто надо встряхнуться.

Тётя Шура, кряхтя, выметает землю из-под кушетки, ворчит:

— Фикус разбил… каз-зёл…

В третьей палате Денис спит мёртвым сном. Лежит навзничь, дышит, подхрипывая. В палате жарко. Потолок провисает. Письмена, выцарапанные на спинках коек, напоминают индейские пиктограммы, особенно в полутьме. Кровати стоят едва не вплотную. Мизерабли спят без одеял: в пижамах, в больничном белье.

Стоны, вздохи, шорох дождя за окном, пружины щёлкают, когда один из больных, Аксентьев, резким движением переваливается на бок, свешивается, прикасается к полу и, растопырив пальцы, вымеряет на полу какие-то углы — постепенно сползает с койки, сползает… Дживан подходит к нему: «Ляг на место». Аксентьев бухается назад. Смотрит вверх, в потолок. Разводит руки, как будто обхватывает, обнимает что-то большое, шевелит пальцами, складывает их в куриную лапку…

В коридоре кто-то, подшаркивая, проходит мимо открытой двери в палату. Через минуту из-за стены слышно: льётся вода, наполняет пластиковую бутылку.

В соседней палате Костя спит таким же мёртвым сном, как Денис. Шаркая, входит широкоплечий старик с надменным лицом, Софияник. Ставит рядом с кроватью бутылку и полуложится — или, может быть, полусадится: железная спинка оказывается у него под затылком. Софияник не подкладывает под голову ни подушку, ни руку, ни сложенную пижаму — основанием черепа опирается на голую металлическую дугу. Нормальный человек не выдержал бы пяти минут: Софияник так просиживает целые дни, неподвижно глядя перед собой. Лет двадцать тому назад он задушил жену. Несколько лет провёл в тюремных больницах.

— Когда мама приедет? — доносится из полутьмы.

— Завтра. Спи.

— Спать? Спокойно лежать? — Мамке требуется инструкция.

— Спи спокойно.

Дживан вспоминает, что собственной жене так и не позвонил. Ну, теперь до завтра.

Надо, чтобы Тамара поговорила с котельной. В коридоре немного прохладнее — но тоже душно. У инфанта ко лбу прилипли влажные волосы. Глаза закрыты. Однако Дживану тревожно: со злобой думает, что паршивцу тоже не помешала бы пара кубиков сибазона.

Вслед за злобой опять накатывает тоска. Что с ним творится? Скорей коньяку.

Дживан спешит закончить обход. Заглядывает в надзорку — и сразу видит перед собой Гасю. Тот стоит в странной позе. Одной слоновьей ногой на полу, а другой — коленом левой ноги — упирается в раму кровати. Неимоверно медленно, медленно, как какое-то экзотическое животное (бегемот? хамелеон?..) — начинает переносить вес, склоняясь к постели ниже, ниже… Дживан смотрит на Гасю и думает: вот его абсолютная противоположность. Он, Дживан, — крепко сбитый, компактный, лёгкий, быстрый. Гася — чудовищного размера, при этом бессильный. У Дживана острый язык, отточенные формулировки. У Гаси мутизм (возможно, на почве гидроцефалии): он вообще не в состоянии разговаривать. У Дживана было множество женщин — у Гаси отсутствует половое влечение. Дживан в свои сорок лет наслаждается идеальным здоровьем, живёт полной жизнью — Гася практически расползается, распадается, причём не только психически, а буквально: у него так называемая диабетическая стопа, как с ним ни бьются, уже налицо некроз…

Полковник стонет и бьёт кулаком в стену.

— Хорош долбить! — цыкает Виля.

— У него ноги печёт, — вполголоса объясняет новенький.

— Задолбал уже. До́лбит и до́лбит. Дживан Грандович!

— Тихо. Я подойду.

Протискиваясь мимо Гаси, Дживан придерживается за него. Удивительно: он не испытывает брезгливости, прикасаясь к Гасиной туше, — даже наоборот, чувствует что-то вроде симпатии, как будто Гася ему не чужой. «Не отдам тебя в Колываново». В сущности, Дживан — сейчас единственный человек в мире, который может спасти Гасе жизнь. В любом случае Гасе осталось недолго, но во власти Дживана — дать ему отсрочку. Это сильное ощущение. Дживан выпрямляет спину.

— Дживан Грандович, как там с моим вопросом?

— С каким вопросом?

Виля молчит.

— Максим, послушай, что ты мне голову морочишь на ночь глядя? Спи давай.

— Ну, смотрите сами.

— Что-о?

— Говорю, понял вас.

— Завтра решим.

Виля глухо молчит.

Тем временем Гася наконец завалился всей тушей на свою койку (пружины скрипят под тяжестью) и медленно-медленно начинает втягивать ногу… Ленивец! Вот на кого похож Гася: на раздувшегося ленивца! Дживан улыбается. На обратном пути останавливается у койки Полковника, сворачивает полковничье одеяло в рулон и подпихивает эту скатку Полковнику под колени.

Тётя Шура уже улеглась. Дживан моет руки над раковиной. Тётя Шура ворочается, приминает подушку, зевает. Дживан чувствует её мясной запах. А у Тамары сейчас форточка приоткрыта, прохладно, немного пахнет дождём, пятнадцатилетний коньяк…

— Иди, Дживан Грандович, я послежу, — с раздражением говорит тётя Шура.

Ага, последишь ты… Будешь храпеть до утра, не добудишься… Ладно, одну рюмочку и назад. Иначе не высидит эту ночь. Нужен маленький допинг.

— Спокойного дежурства, — говорит Дживан санитарке (желать «спокойной ночи» не принято).

Тётя Шура ворчит в ответ что-то нечленораздельное.

Решено. Да. Две рюмки — и сразу назад.

…— Я приведу красноречивый пример. У нас в Карабахе было село Чардахлу. Там…

— Чер-да-?..

— Чар-да-хлу́. Оттуда вышло двенадцать генералов — три царских и девять советских. И два маршала! Вы можете себе такое представить?

— У нас тоже маршал был, Рокоссовский…

— Один. На стотысячный город. А здесь — деревня! Село в горах. Дюжина генералов, два маршала. Амазасп Бабаджанян, главный маршал бронетанковых войск. А кто второй? Назовите второго! …Ну как же, Тамара Михайловна? Разумеется, Баграмян! Ованес Хачатурович Баграмян…

Большая бутылка наполовину пуста. Дживан и Тамара сидят на диване. Рядом журнальный столик. Верхний свет выключен, горит настольная лампа. Полумрак льстит Тамаре, она выглядит молодо, пряди выбились, глаза блестят.