Однако некоторые серьезные историки допускают, что разговоры об остановке в надежде на мир были выдуманы, чтобы оправдать неудачное решение Гитлера. Например, Ян Кершоу, автор двухтомной биографии Гитлера, делает вывод, что заявление фюрера, будто он намеренно позволил британцам спастись, было «не более чем рационализацией для сохранения лица»[418], а Герхард Вайнберг в своей всеобъемлющей истории войны просто отмахивается от этого объяснения, называя «фальшивкой».

Третье объяснение, поддерживаемое Алистером Хорном, ведущим военным историком, состоит в том, что Гитлер хотел предоставить возможность нанесения решающего удара под Дюнкерком люфтваффе, самому политически лояльному роду войск. Он цитирует слова командующего бронетанковыми войсками Хайнца Гудериана, написавшего, что один из приказов, требовавших от него остановиться, начинался словами: «Дюнкерк следует оставить люфтваффе»[419]..

Какой бы ни была тактическая обстановка под Дюнкерком, в итоге бо́льшая часть британских войск вернулась домой, хотя и потеряв почти все оружие, артиллерию и транспортные средства. Были вывезены около трехсот тысяч человек – две трети из них британцы, остальные французы. Одним из тех, кому не удалось спастись, оказался брат жены Оруэлла, майор медицинской службы, который был ранен в грудь шрапнелью и умер в Бельгии за несколько часов до эвакуации[420]. Эта утрата на 18 месяцев погрузила Эйлин в глубокую депрессию, вспоминал один из друзей: «Нечесаные волосы, исхудалые лицо и тело. Реальность оказалась для нее настолько ужасной, что она выпала из нее»[421]. Майкл Шелден, один из биографов Оруэлла, отмечает, что ее боль не отразилась в письмах или дневниках Оруэлла, не говоря уже о его журналистике и литературной критике. «Он не обсуждал такие вещи с другими»[422], – утверждает Шелден. Оруэлл предпочитал объяснять, что Эйлин измотана работой и должна «как следует отдохнуть».

Важный момент, часто упускаемый при обсуждении эвакуации из Дюнкерка, состоит в том, что надежды Гитлера на мирное урегулирование с Британией не были необоснованными. Теперь мы знаем, что даже во время дюнкеркской операции британское правительство размышляло, не обсудить ли условия заключения мира. 27 мая 1940 г., когда измученные британские войска высаживались с кораблей и лодок по всему юго-восточному побережью Англии, пять членов военного кабинета нового правительства Черчилля спорили о разумности вступления в переговоры о мире. Черчилль был категорически против любого подобного шага, утверждая: «Даже если мы будем разбиты [позднее], то будем не в худшем положении, чем сейчас в случае отказа от борьбы».

Галифакс, одобрявший идею мирных переговоров, тем вечером записал в дневнике: «Я подумал, что Уинстон порет отъявленную дичь»[423]. По мнению Галифакса, переговорная позиция Англии была сильнее, пока Франция воюет, – что должно было продлиться еще две недели, – и пока английские авиазаводы не разбомблены[424]. Он также считал, что цель Британии не сражаться с Германией и победить ее, а максимально сохранить независимость в рамках определенного мирного сосуществования. Шокирующее рассуждение в свете главного урока, полученного правительством Чемберлена: вести переговоры с Гитлером с позиции слабого – это просто безумие.

Тем не менее Черчиллю предстояло пройти по узкой тропинке. Два британских политика, писавшие о Черчилле, сделали разные, но взаимодополняющие замечания о его положении в этот решающий момент. Политик и писатель Борис Джонсон, ставший в середине 2016 г. британским министром иностранных дел[425], отмечает, что Черчилль «боролся за свою политическую жизнь и авторитет, а если бы он уступил Галифаксу, с ним было бы покончено»[426]. Столь же справедливо мнение Роя Дженкинса, что Черчиллю требовалось опровергнуть позицию Галифакса, не вынудив при этом его и Чемберлена покинуть правительство. Черчилль на тот момент еще не настолько завоевал лояльность Консервативной партии, чтобы пережить их уход. Если бы эти двое ушли, «его правительство стало бы несостоятельным»[427], замечает Дженкинс, сам на протяжении нескольких десятилетий являвшийся членом парламента от лейбористов и занимавший высшие правительственные посты в 1960-х и 1970-х гг.

На заседании военного кабинета 27 мая Галифакс жаловался сэру Александру Кадогану, что не может больше работать с Черчиллем[428]. Черчилль, возможно почувствовав угрозу разрыва, предложил Галифаксу прогуляться в саду и говорил с ним с нотами «извинения и восхищения» в голосе[429], – писал Галифакс в своем дневнике.

Покончив с этим умасливанием, Черчилль уже на следующий день показал зубы, прямо заявив на очередной встрече членов правительства, что капитуляции не будет и что, пока он у власти, он не станет вести переговоры с нацистами[430]. «Если долгая история нашего острова должна в конце концов завершиться, то пусть она завершится только тогда, когда каждый из нас, до последнего, будет лежать, испуская дух, на земле в луже собственной крови», – поклялся он[431]. Примерно в то же время он написал в записке подчиненному: «Англия не выйдет из войны, что бы ни случилось, пока Гитлер не будет разбит или пока мы не перестанем быть государством»[432]. Это было восхитительно сильное краткое заявление, тем более что оно исходило от человека, находившегося на своем посту меньше трех недель. Вплоть до этого момента, как пишет Джон Чармли в подробной биографии Черчилля, «мысль о том, чтобы хотя бы начать переговоры с целью узнать, какими могут быть гитлеровские условия мира, пользовалась большой поддержкой»[433]. После этого уже не стоял вопрос, будет ли Британия сражаться. Саймон Шама, пожалуй, преувеличивая, описывает разгром Черчиллем позиции Галифакса как «первое великое сражение Второй мировой»[434], однако трудно упрекнуть его за этот энтузиазм. Если бы Черчилль в тот день подчинился своему кабинету, вполне вероятно, это стало бы последним ключевым моментом Второй мировой войны.