Пока Британия замерла в ожидании вторжения, майор Уильям Уотсон из Даремского легкого пехотного полка сообщал, что некоторые из его бойцов до сих пор одеты в форму, в которой эвакуировались из Дюнкерка[452]. Другой военнослужащий, Дуглас Годдард, был отправлен патрулировать юго-восточное побережье с несколькими стрелками, получив всего по пять патронов на каждого. Королевские ВВС всего за 10 дней в мае 1940 г. потеряли 250 современных истребителей и встретили июнь, имея лишь около 500 боевых машин[453].

В это время Черчилль был повсюду. Он постоянно ездил во Францию, пытаясь подбодрить французских лидеров, дезорганизованных из-за стремительного продвижения немецких войск по их территории. Он разговаривал с кем-то во французском МИДе, а в министерских кабинетах тянуло дымом с заднего двора, куда рабочие тачками свозили и сжигали архивные документы[454]. Дым сигары клубился над его головой, придавая ему сходство с «курящимся вулканом»[455], по мнению французского военного министра. Французские официальные лица сказали ему, что их военные планы не предусматривают стратегического резерва солдат и им некого вводить в бой. Пораженный, он переспросил, верно ли понял. «Я был ошеломлен», – напишет он позже[456]. Возможно, он вспомнил собственное наблюдение после Первой мировой войны: «Во всех битвах от главнокомандующего обычно требуется две вещи: первое, разработать хороший план для своей армии и, второе, обеспечить надежный резерв»[457]. Высшие военные чины Франции провалили оба этих пункта.

Черчилль был полон решимости не повторять их ошибок. «Мы возьмем Германию измором, – поклялся он французам в тот день. – Мы уничтожим ее города. Мы сожжем ее поля и леса»[458].

В своих мемуарах он уделит больше 200 страниц описанию того, как французские лидеры сдали свою страну, поскольку были разделены, дезориентированы и дезорганизованы. Он заключил, что французы были «разрушены» своим «настроем исключительно на оборону». Поэтому он неустанно подстегивал собственных генералов и адмиралов во время войны. «Мы должны пытаться одолеть умственную и духовную покорность воле и инициативе врага, от которой страдаем», – объявил он[459].

Вечером 17 июня Черчилль организовал на Би-би-си радиотрансляцию своего заявления, начинавшегося со слов: «Новости из Франции очень плохи»[460]. Париж был сдан Германии. На следующий день французское правительство запросило переговоры о перемирии. Военный историк Уолтер Миллис изящно обобщил положение дел на фронте после Дюнкерка: «Великобритания осталась практически без наземной обороны в то время, как оккупация немцами практически всего атлантического побережья Европы открыла бесчисленные невидимые ворота для нападений немецких подводных лодок»[461]. Условия, которые Гитлер запланировал всего 13 месяцев назад, были достигнуты: Польша захвачена, Бельгия и Голландия оккупированы, Франция побеждена. Англия осталась одна в Западной Европе. Гитлер рассчитывал разбомбить ее и заморить голодом.

Черчилль предупредил своих соотечественников в драматичном финале еще одной своей речи.

Рой Дженкинс сравнивает значение этой речи с речью Линкольна в Геттисберге[463].

Оруэлл высоко ценил роль, которую Черчилль играл тем летом. «Причина, по которой почти каждый противник нацизма поддерживал Черчилля с падения Франции и далее, – писал он, – заключалась в том, что не было никого другого – никого, уже хорошо известного способностью взять власть в свои руки и в то же время внушавшего твердую уверенность, что он не сдастся… Нужно было, главным образом, упрямство, которого у Черчилля было в избытке»[464]. Черчилль сам ценил в себе это свойство. Урок первой части войны, сказал он ученикам школы Хэрроу, был прост:

Черчилль поклялся перед членами кабинета, что не сдаст Англию. Оруэлл в своем дневнике сделал похожее признание: «Невозможно пока даже предполагать, что делать в случае, если Германия захватит Англию, – писал он в середине июня 1940 г. – Единственное, чего я не буду делать, это бежать, ни при каких условиях, – не дальше Ирландии, если это вообще будет возможно. Если флот уцелеет и войну можно будет продолжить из Америки и доминионов, тогда нужно, если удастся, остаться в живых, хотя бы и в концентрационном лагере. Если также США собирается покориться, тогда ничего не остается, кроме как умереть, сражаясь, но самое главное – сражаясь и имея удовольствие сначала убить кого-то еще»[466]. Он вернулся к этой теме через шесть дней. Жена и сводная сестра убеждали его лететь в Канаду, «если случится худшее»[467], записал он в дневнике, но он не собирался этого делать: «Уже слишком много удравших “антифашистов”. Лучше погибнуть, если придется».