Немцы, не посвященные во внутренние распри членов британского правительства, еще несколько месяцев надеялись на то, что «Черчилль и его банда»[435] будут изгнаны и это откроет дорогу к мирному соглашению. Более того, их разведка ввела их в заблуждение, сообщив, что тенденции в британской политике по-прежнему благоприятствуют этому результату. Йозеф Геббельс, глава нацистской пропаганды, в июне сказал своим сотрудникам: «Будет сформировано соглашательское правительство. Мы очень близки к окончанию войны»[436]. Шведский посол в Лондоне в том же месяце сообщил своему правительству, что, судя по всему, предстоят мирные переговоры и что «Галифакс может стать преемником Черчилля»[437]. Еще месяц Гитлер обдумывал возможность того, что Черчилля заменят некой комбинацией Галифакса, бывшего премьер-министра Дэвида Ллойда Джорджа и Чемберлена[438].

4 июня 1940 г., когда шла эвакуация из Дюнкерка, Черчиллю предстояло представить парламентариям подробности одного из худших дней в британской истории. Британские острова оказались близки к покорению, как никогда за 400 последних лет их истории.

Он выступил мастерски, сумев одновременно описать утрату Британией армии, как унизительный разгром, и спасение от него, как чудо. «Когда ровно неделю назад я просил палату назначить этот день для моего выступления, я боялся, что моей тягостной обязанностью будет извещение о величайшем военном поражении в нашей долгой истории»[439], – начал Черчилль. Можно было опасаться, что домой вернутся лишь 20–30 тысяч британских солдат, что означало бы гибель или пленение нескольких сотен тысяч человек. Однако «чудо избавления, достигнутое доблестью, стойкостью, идеальной дисциплиной, безупречной службой, силой духа, умением, непобедимой верностью, было явлено всем нам».

Он казался неподходящей фигурой на роль лидера военного времени: ростом около 157 см[440], с круглой головой, сидящей на грушевидном туловище. Однако именно вокруг него сплотился английский народ.

Это Черчилль в своем лучшем проявлении – и на пике мастерства манипулятора: «Мы должны очень внимательно следить за тем, чтобы не усмотреть в этом избавлении победы. Войны не выигрываются эвакуациями. Но в этой эвакуации была сокрыта победа, которую важно разглядеть. Она была одержана авиацией».

Черчилль мощно завершил 30-минутную речь выразительной картиной будущего.

На первый взгляд это был странный способ успокаивать напуганную общественность. Как заметил Стивен Банги, фразы о местах будущих сражений следуют вероятной последовательности отступления с упорными боями: от побережий и аэродромов в города и поля, затем в дальние возвышенные области страны[441]. Черчилль также затронул не упоминаемую прежде возможность победы Германии и голода в Британии. Он говорил о немыслимом перед всей нацией.

Однако эта суровая речь не устрашила британский народ – наоборот, объединила его. Гарольд Николсон, поклонник Черчилля и ветеран парламента, написал жене: «Сегодня Уинстон произнес самую великолепную речь, какую я слышал. Парламентарии были глубоко тронуты»[442].

В военное время люди поверят в худшее, если не сказать им правду или что-то, близкое к правде, возможно, дополнив ее картиной будущего пути. Услышав правду, люди приободрились. Жительница Лондона Джоан Симан вспоминала: «Я помню, что очень испугалась, когда Франция пала, потому что подумала: мы следующие. По-настоящему испугалась. Пока не услышала речь Черчилля по радио о сражениях на пляжах. Я вдруг совершенно перестала бояться. Просто удивительно»[443].

Летом 1940 г. голос Черчилля стал «нашей надеждой», вспоминал физик и писатель Чарльз Перси Сноу: «Это был голос воплощенной воли и силы. Он говорил то, что мы хотели слышать (“мы никогда не сдадимся”) и во что хотели верить, иногда вопреки реализму и здравому смыслу»[444].

Сравните мощь речи Черчилля 4 июня с произнесенными примерно в то же время словами менее значительного человека Даффа Купера, на тот момент министра информации в правительстве Черчилля. «Нашу армию придется отвести с позиций, которые она сейчас занимает, но это будет не разбитая армия, – сказал Купер, умудряясь сочетать банальность с недостоверностью. – Это будет армия, дух которой все еще высок и уверенность не поколеблена, каждый офицер и солдат которой горит желанием встретиться с врагом в бою… С ростом опасности растет и наша бесстрашная готовность встретиться с ней»[445]. В этих словах нет ничего вдохновляющего. Если за клише о бойцах, которым не терпится вернуться в бой, вообще что-нибудь стоит, то разве что ощущение тихой паники. Политик, не предлагающий ничего, кроме пустой и лживой риторики, скрыто признает, что ситуация очень близка к поражению.

В действительности, для паники имелась веская причина. После Дюнкерка британская армия была в ужасном состоянии. «Британия была не только изгнана из Европы, но и частично разоружена», – подытожил военный историк Катал Нолан[446]. В дюнах бельгийского побережья остались 700 британских танков, 800 единиц тяжелой артиллерии, 11 000 пулеметов и около 64 000 транспортных средств, ставших трофеями вермахта[447]. Количество оружия и техники, которыми располагала британская армия по возвращении домой тем летом, потрясает даже сейчас. Британские сухопутные войска на британской земле располагали всего 200 современными танками[448], примерно столько же, сколько сегодня состоит на вооружении одной бронетанковой дивизии армии США. А тогда в небольшой 1-й Лондонской дивизии имелось только 23 артиллерийских орудия и ни одного бронеавтомобиля и пулемета[449]. Энтони Иден, отвечавший за армию в качестве военного министра, признался журналисту, что был период, когда Англия могла бы отправить в бой только одну обученную и экипированную бригаду, то есть несколько тысяч человек[450]. Тем не менее оружия было столько, что в том июне британские ополченцы на блокпостах, выставленных против армии агрессора, 16 раз убивали гражданских[451].