— Знаете, думаю, что, наверное, любил, — сказал он.

Дороти резко повернулась и со всей силы влепила ему пощечину. Он принял удар как должное.

— Какой мне смысл лгать? — проговорил он. — Лили уже нет.

— Зато я жива, — всхлипнула Дороти и наконец разрыдалась, — по крайней мере, пока.

— Как насчет той водки, что вы мне предлагали? — напомнил я.

Но они меня уже не слушали, медленно нащупывая путь к примирению через прикосновения и извинения.

Не утруждая себя прощанием, я открыл дверь и выехал из гримерной задним ходом.

Такси до дома.

Наверное, слова Алана содержали толику правды. Когда я сообщил ему о ребенке, он мог забыться и некоторое время отвечать честно. Но Дороти пристально следила за разговором, и было очевидно, что они оба что-то скрывают.

Теперь я знал наверняка, что Алан встречался с Лили, пока мы еще были вместе, и что у них был секс. Я попробовал вспомнить, замечал ли что-нибудь подозрительное в ее поведении. Маловероятно. На той стадии наших отношений я доверял ей, включив автопилот: Лили бы ничего такого не сделала, потому что Лили — это Лили, потому что я жил с ней и любил ее и потому что Лили жила со мной и любила меня. (Фактически, я уповал на то, что я ей доверя и что она, зная о моем доверии, не могла предать его.) Я предпочитал беззащитность, надеясь, что сама возможность причинить мне боль помешает ей изменить мне. Такая тактика срабатывает, когда твой партнер любит тебя и чувствует твою боль как свою собственную. Однако Лили в какой-то момент переступила эту черту — или пролезла под ней.

После смерти Лили удавалось причинить мне больше неприятностей, чем при жизни. (Отныне ничего уже не могло измениться — факты так и останутся фактами. Ее измены стали достоянием вечности.) Я не сомневался, что еще до своей гибели она пересекла ту границу, за которой не было места переживаниям по поводу моих возможных страданий.

Я полностью верил Алану только в одном: Лили сказала ему, что собирается от меня избавиться. В этой моей вере не было никакой логики, просто я испытывал такую боль, что сердцем чувствовал — это правда.

Мне приходилось признать, что Лили умерла, практически наверняка не испытывая ко мне никакой любви, и что, хотя у нее во чреве был ребенок, он мог быть зачат от другого мужчины, — от мужчины, которого она действительно любила и которого она предпочла мне.

Когда Лили позвонила мне и пригласила на ужин, мои бастионы гордого одиночества, которые я успел выстроить за полтора месяца разлуки, рухнули от одного удара ложной надежды — она хочет меня вернуть, хочет покаяться, хочет попросить прощения.

Даже тон, которым она разговаривала со мной по телефону и который вполне объективно отражал состояние наших отношений, не рассеял эту пустую надежду.

Как только Лили меня увидит, думал я, она заговорит искренне. Ей просто не хочется мириться со мной по телефону.

Теперь же вся тщетность моих надежд выступила как никогда отчетливо. Мне только что было предъявлено доказательство: я своими глазами видел того — другого мужчину.

Когда мне позвонила Энн-Мари и предложила приехать, я сказал, что неважно себя чувствую. Мы решили, что будет лучше, если она приедет на следующий день.

Это была самая ужасная ночь с тех пор, как я вышел из комы. На меня навалилось все то, чего я так страшился, и казалось, что мне не на что больше надеяться. Я чувствовал, что меня безжалостно унизили, хотя вокруг не было никаких свидетелей моего унижения. Да и откуда им было взяться? Ведь наиболее значимые события происходили в моей частной версии прошлого. И мы с Лили были единственными обитателями этого воображаемого мира.

Когда я уснул, мне приснилась наша прежняя квартира. Передо мной мелькали сцены из нашего реального прошлого — но пародийные, лишенные всякой достоверности. Снились мне и те эпизоды, в которых я на самом деле участвовать не мог, однако во сне ретроспекция была связной: Лили целует Алана, а затем возвращается домой и целует меня; Лили покупает две бутылки любимой водки Алана, готовясь к его очередному посещению.

Проснувшись, я обнаружил, что бодрствование причиняет мне не меньше страданий, чем вымышленное прошлое сновидений. Я все не мог отделаться от мысли, что к моменту своей смерти Лили меня уже не любила.

Мне казалось, что меня заворачивают в простыню, пропитанную холодным потом.

Может, я заслуживал того, чтобы все это со мной произошло, потому что смеялся над Лили, когда она умирала?

Теперь, в моих фантазиях, она и Алан постоянно смеялись надо мной. В момент ее смерти я оказался виновен в чем-то таком, что во тьме моей спальни казалось сравнимым по тяжести с нажатием на курок того пистолета. Но я узнал о вине самой Лили по отношению ко мне, и поэтому я был почти рад, что тогда не удержался от смеха. Если бы я мог вернуться в прошлое, я бы наверняка снова предпочел смех.

Затем я ощутил, как меня захлестывает новая волна вины: ведь я мог желать подобных вещей, пусть даже гипотетически, из инстинктивного чувства мести. Я был просто подонком, если желал Лили еще большего наказания, ведь она была уже мертва, она уже понесла наказание — смертную казнь.

Был только один способ избавиться от этих ночных страданий, и состоял он в том, чтобы простить в равной степени Лили и самого себя. Но это было невозможно: я по-прежнему любил ее и ненавидел себя.

Суббота.

С утра я отправился в спортзал, чтобы подкачать мышцы ног. Теперь они у меня были сильнее, чем до расстрела. Тогда я вообще не занимался никакими физическими упражнениями. Но несмотря на всю мою вновь обретенную мощь, мне было непросто отказаться от инвалидной коляски — как подросшему ребенку от столика с креслицем на колесиках. Коляска прекрасно подходила для многих повседневных занятий — передвижения по квартире, сидения перед телевизором, игр на компьютере. Она также помогала мне воздействовать на эмоции людей. Например, Алан Грей, с его типичной валлийской слезливостью, был тронут историей о похождениях мальчика в инвалидной коляске. Да и костыли были по-прежнему полезны, когда мне приходилось подниматься по лестнице и я мог потерять равновесие. Однако в целом я был в лучшей форме, чем прежде, хотя у меня вырезали около восьми метров кишечника, которые попали в больничный мусоросжигатель и в буквальном смысле вылетели в трубу. К сожалению, в тот момент я находился в коме и не мог сказать хирургам, что хотел бы законсервировать их и поставить дома в банке на полку.

Во второй половине дня приехала Энн-Мари, и я тут же увлек ее в постель.

После секса ее лицо вдруг посерьезнело.

— Конрад, мне кажется, нам надо поговорить.

Она уселась на пол со скрещенными ногами. Я сел на диван.

— Тебе не кажется, что все это произошло между нами слишком быстро? Ты понимаешь, что я имею в виду. Мы оба расчувствовались и…