— Вы бы ничего не поняли, даже если бы я дал вам такую информацию. Отпечаток ДНК — для всех бесполезные сведения, кроме полиции. К тому же мне больше делать нечего, как только запоминать результаты анализов ДНК. Это все равно что попытаться запомнить номера всех машин на стоянке внизу.

Он был готов уйти.

— Итак, я полагаю, что следователи сами удивились, когда узнали, что она была беременна, и почти сразу заказали анализ ДНК.

— Полагайте все, что хотите, вам от этого все равно никакой пользы.

— Как раз наоборот, пользы очень много. Ты ведь не думаешь, что я всерьез рассчитывал, что ты тайно сделаешь для меня копию конфиденциальных документов? Ты и так мне здорово помог.

Он растерялся.

— Как это?

— Большое спасибо за помощь, — сказал я. — Думаю, я сам найду выход.

— У вас нет ничего годного для статьи, — заметил он.

— Я просто пойду к своим друзьям в полиции. Тем, что рассказали мне о телефоне. Надеюсь, они поделятся со мной сведениями, которых мне недостает.

Я открыл дверь и вышел в коридор. Он выскользнул вслед за мной.

— Но меня вы впутывать не будете?

— А какой в этом смысл? — сказал я. — Ты никому не интересен. Люди хотят знать про ребеночка Виты, или про ее эмбрион. Черт, еще хлопот с этими терминами не оберешься! Назовешь его ребенком, так ревнители чистоты языка замучают.

Я сосредоточился на банальных предметах вокруг себя. Длинный коридор, запах антисептиков. Красные номера над дверью лифта из нержавеющей стали. Болтать, болтать как можно непринужденнее. Я не мог позволить себе расклеиться у него на глазах и небрежно спросил:

— На этом сроке пол ведь определить сложно?

— Если знать, куда смотреть, то нет.

— Да уж, вечные истины.

Мы стояли и ждали лифт.

— Не робей, — прошептал я. — Мне ты можешь сказать… просто любопытно: мальчик или девочка?

Я протянул ему сигареты.

Азиф воровато оглянулся по сторонам:

— Скажем так: она мне не особенно приглянулась.

Пуля № 4

Четвертая пуля чиркает мне по груди и попадает в бицепс левого плеча. Не больнее тычка указкой от какого-нибудь наглого школьного учителя. Первое соприкосновение пули с моим телом происходит прямо посередине грудины. Затем по касательной она уходит вниз и в сторону, чуть задевая большую грудную мышцу. Поскольку пуля движется параллельно мышечным волокнам, она наносит мне меньше повреждений, чем могла бы. У меня на груди останется длинный белый шрам. Уже войдя в руку, пуля проходит в пяти миллиметрах от срединного нерва и в двух миллиметрах от плечевой кости.

Впоследствии мне было трудно поверить, что с четвертой пулей все получилось именно так, что это ранение оказалось почти что липовым, будто в голливудских боевиках, — главному герою достаточно наложить себе импровизированный жгут, и вот он уже снова в бою, окровавленный, но не покоренный. (Нельзя, чтобы зритель видел, как кинозвезде причиняют слишком большой ущерб; допустимы разве что пустяковые ранения да шрам на щеке с более фотогеничной стороны.)

Еще в ресторане, когда киллер открыл стрельбу, я успел подумать, что неплохо подготовлен ко всему происходящему. Мне всегда нравились фильмы с насилием, и именно такие кассеты я старался брать в прокате, если Лили не настаивала на каких-нибудь девчоночьих жанрах. И если в фильме ради развития сюжета нужно было кого-то пристрелить, я не имел ничего против. Я был виноват хотя бы в том, что запятнал себя интересом к этому жанру: в наши времена каждый человек за свою жизнь видит на экране столько убийств, что у него в сознании формируется очень жесткий канон, с которым он сравнивает все, что происходит у него на глазах.

В архиве нашей памяти хранятся знаменитые фотоснимки: яблоко, разрываемое изнутри медной пулей, гранатометчик Капры во время гражданской войны в Испании, улицы Чикаго после кровавых разборок Капоне. Мы помним черно-белую хронику Первого мировой: солдаты перелезают через бруствер и нелепо, по-чаплински, падают замертво при Пашендалле и на Сомме. Мы помним документальные кадры недавнего прошлого: президент Джон Кеннеди подчиняется магии выстрела, пленный въетконговец с перекошенным лицам получает пулю в висок, американский конгрессмен засовывает в рот дуло пистолета прямо на пресс-конференции. Мы помним и художественные фильмы: «Соломенные псы», «Бонни и Клайд», «Крестный отец», «Бешеные псы».

«Да, не слишком удачный кадр, — подумал я, когда в Лили попала первая пуля, — маловато реализма».

В конечном итоге пуля № 4 не причинила мне особых неудобств. Когда я вышел из комы, оказалось, что рана на плече почти зажила.

Лишь иногда, перед переменой погоды, плечо ноет.

Как во сне, я зашел в лифт, но так и остался стоять без движения, не дотронувшись до кнопок. Я находился на самом верхнем этаже и мог поехать только вниз. Кто-то вызвал лифт. Двери закрылись. И снова открылись на третьем этаже.

— Я вверх, — сказала медсестра.

Я промолчал. Мы поднялись на шестой. Медсестра вышла. Какие-то люди вызвали лифт из подвала. Они вышли на втором этаже. Затем я в лифте поднялся на четвертый и с новыми попутчиками спустился, наконец, на первый. Я последовал за людьми на улицу, увидел выход, дневной свет, припаркованные у больницы машины и одно-единственное свободное такси.

— Мортлейк, — сказал я водителю.

Я был несостоявшимся отцом так и не родившейся дочери. Лили еще раз меня припечатала. Мне стало интересно, пробовала ли она узнать пол ребенка — почти наверняка нет.

— Эй, приятель, тебе плохо? — спросил таксист.

— Мортлейк, — повторил я.

Сколько раз мне еще придется пережить это горе? Которое каждый раз возвращается обновленное, изменившее форму и обрушивается с новой силой. Сначала я оплакивал Лили, затем возможного ребенка, затем — уже точно — дочь и тут же выяснял, что никто из них не принадлежал до конца мне. Я был далеко не в порядке. Я стал другим человеком, совсем не таким, как до гибели Лили. Чем больше я узнавал, тем больше запутывался. Честно говоря, последнее открытие меня потрясло, но не лишило разума. Я хотел, чтобы все как можно скорее закончилось. Я жаждал конца своего расследования.

Обстоятельства, при всей их жестокости, заставили меня задуматься над тем, какой была бы моя реакция, если бы эмбрион оказался мужского пола. Как ни ужасно прозвучит мое признание, но я бы расстроился чуть больше. Мне казалось, что раз ребенок, которого я потерял, был противоположного пола, его связь со мной была не столь сильна.

Однако то, что погибло в утробе Лили, было не только потенциальным человеческим существом, но и моей жизнью, какой бы я хотел ее видеть. С тех пор как Лили вышвырнула меня, у этой версии оставалось все меньше шансов осуществиться.