— Другое, — немного подумав, ответил Милано. — Ты говорила, что я — далеко не красавец. Так вот без шарфа я был бы совсем страшен. У меня на шее шрам размером с толстую авторучку… Если бы я не был таким жутким трусом, сделал бы операцию… Представь, как на меня будут пялиться, если я покажусь без этой штуки…

Милано дернул кончик шарфа. Ткань соскользнула с шеи, обнажив то, что Милано так старательно скрывал от окружающих. Джун наклонилась и, подняв упавший шарф, отряхнула его от песка и протянула Милано. На шее у него действительно белел шрам, однако ужасным Джун он вовсе не показался. Шрам был широким, но не таким уж большим, каким его, по всей видимости, рисовало воображение Милано.

Шон смотрел на нее испытующе. Джун поняла, что он ожидал прочитать на ее лице изумление или страх, и был даже разочарован, что ничего подобного не увидел.

— Не знаю, зачем ты его прячешь, — пожала плечами Джун. — Вряд ли кто-то испугается его и убежит… По-моему, глупо делать операцию из-за такого пустяка. Да и кутаться в шарф, когда на улице — жара, тоже глупо…

— Маленькая бесстрашная Джун, — скептически усмехнулся Шон. — Тебя ведь ничем не напугаешь, так?

— Этим — уж точно, — в тон ему ответила Джун. — А как ты его получил?

— Ты снова скажешь, что это глупо. Тогда я почувствую себя полным дураком.

— Ничего, глупостью меня тоже не испугаешь, — шутливо ободрила его Джун.

Шон неодобрительно покосился в ее сторону, а потом сделал несколько глотков вина.

— Когда я был ребенком, — начал он после недолгого молчания, — мой отец все время болел. Сложно было придумать заболевание, которого у него не было. Наш дом напоминал филиал коммерческой клиники. Врачи бывали у нас каждый день, и повсюду витал запах лекарств. Мать была настолько занята отцом и его болезнями, что на меня у нее не оставалось ни сил, ни времени. Конечно, я как любой нормальный ребенок, жаждал внимания. Но какое тут внимание, когда в доме — вечный больной…

Однажды, когда мне стукнуло десять, а родители попросту забыли о моем «юбилее», я не выдержал и решился на безумный поступок. Выбрался в окно и попытался перебраться по карнизу в комнату матери.

Сам не знаю, что двигало мной тогда: не то желание привлечь к себе внимание, не то жажда мести — если мама забыла о моем дне рождения, пусть хотя бы испугается за меня…

Наверное, уже понятно, что до комнаты я не добрался. Поскользнулся и свалился с карниза… На беду, наш садовник приставил грабли к той самой стене, на которой мне вздумалось играть в «человека-паука»… Грабли задели шею, и я своего добился: такого внимания к моей скромной персоне еще никогда не было.

Мать, обезумевшая от вида моей окровавленной шеи, решила, что я умираю. Все носились вокруг меня, звонили врачам… К счастью, ни одна из важных артерий задета не была, так что все ограничилось кровотечением ну и, разумеется, шрамом, который всю жизнь напоминал моей несчастной матери о том, что она забыла о моем дне рождения…

Тогда я казался себе героем: кровавая рана, шрам, всеобщее внимание и сочувствие… И только позже, после смерти отца, до меня дошло, что в тот день я сделал серьезную ошибку… Нельзя было быть таким эгоистом… Впрочем, я за это поплатился. После падения у меня развилась боязнь высоты, вслед за которой пришли и другие страхи… Мать отправила меня к семейному психоаналитику, и с тех самых пор я испытал на себе все прелести материнской опеки…

После смерти отца я в каком-то смысле занял его место. Мама посвящала мне все свое время, все силы… Когда я немного встал на ноги — что, надо сказать, далось мне нелегко, ведь мать не хотела отпускать от себя свое больное чадо ни на секунду, — то принял решение жить своей жизнью… Конечно, маму шокировало то, что я хочу переехать, но я был тверд и не поддался на ее уговоры…

После смерти доктора Тавихэма — нашего семейного психоаналитика — я перерезал последнюю ниточку, которая нас с ней связывала, — обратился к врачу, которого выбрал для себя сам. К Патрику Кабоди. С ним мы познакомились на съемках одного из моих фильмов. Он пришел к нам в качестве консультанта по вопросам подростковой психологии и буквально за какой-то час общения узнал обо мне больше, чем Тавихэм за наши многолетние сеансы… Мама пыталась посоветовать мне своего доктора, но я снова ответил категорическим отказом, чем сильно ее обидел…

Шон сделал еще глоток вина. Джун поняла, что он очень волнуется, рассказывая ей об этом. Кажется, он еще ни с кем не был так откровенен. Разве что со своими врачами, но Джун никогда не понимала, как можно откровенничать с чужим человеком, которому надо платить…

— А знаешь, что самое смешное, Джун?

Джун покачала головой и внимательно посмотрела на Милано.

— Недавно я размышлял, что заставило меня жениться на моей первой жене, Джекки Сьюлитт…

— И что же?

— Как это ни парадоксально, я пытался найти в ней свою мать. Правда, нашел почему-то ребенка, маленького и эгоистичного, такого же, как и я сам…

— Так вы поэтому развелись? Потому что были слишком похожи?

— Наверное, да. Обоим было плохо, и каждый пытался доказать другому, что именно ему хуже и сложнее в этой жизни… Глупо, правда?

— Не знаю, мне сложно это понять, — серьезно покачала головой Джун. — Но я думаю, что такие отношения нельзя назвать любовью…

— А какие можно?

— Не знаю, — вздохнула Джун и почувствовала, как сердце снова затрепетало в груди. — Я думала о любви, но поняла, что ничего о ней не знаю. Она… она так сложна, что о ней не скажешь в двух словах. И даже в одном предложении… Любовь — это все. И нежность, и доверие, и желание понять, помочь, утешить, и… — Джун осеклась и виновато посмотрела на Шона. — Вот видишь, сколько получилось слов? А ведь я еще не все сказала…

Шон улыбнулся ей, но вовсе не насмешливо, как того ожидала Джун. Его улыбка, его взгляд, весь его облик лучились таким умилением и нежностью, что у Джун мурашки побежали по телу. Таким она не видела его еще ни разу. Таким она даже не представляла его себе. Эти глубокие карие глаза, которые так часто вставали перед ее мысленным взором, теперь не казались ей усталыми глазами старика. Этот взгляд принадлежал молодому мужчине, который, пускай и поздно, но уверовал в жизнь, уверовал в то, что может стать счастливым. И эту веру, эту надежду на счастье подарила ему та, кого он еще совсем недавно считал маленькой, чересчур наивной и откровенной девчонкой…

И когда мягкие пальцы Шона коснулись ее лица, Джун наконец поняла, что же такое — Любовь. Любовь — это возможность сделать другого счастливым, и оттого стать счастливой самой…

— Просто поразительно, с какой скоростью разносятся дурные вести! — возмутилась Пентилия, свернув в трубочку свой любимый «Вуман Синема».

— В чем дело? — поинтересовалась Джун, мысли которой витали далеко от скандалов в прессе и от тарелки с запеканкой, которую миссис Поллет приготовила им на завтрак.