Турецкие батареи обменивались металлом с орудиями военных кораблей, «Архимед» потряхивало, причем основательно. И Феллоуз вынужден был всякий раз, пока очередной снаряд был на подлете, дожидаться, пока улягутся волны после очередного разрыва и «Архимед» перестанет ходить ходуном, и только после этого продолжать работу.

Казавшееся бесконечным действо в операционной завершилось. Оно заняло весь день, вечер и почти всю ночь. Персоналу был дарован трехчасовой сон. Потом за едой — если у кого-то все же были силы сесть за стол, — царило глухое молчание. Жестами просили передать соль. К ворчестерскому соусу так никто и не притронулся. Так, вероятно, проходили трапезы в монашеском ордене, сестры которого взяли на себя обет молчания.

Они проспали до самого полудня, пока стюард, служивший на борту «Архимеда» еще с довоенных пор, когда судно перевозило пассажиров — обычных людей в мирные города, — не постучал в дверь каюты и не сообщил об оставленном для них на подносе чае. С берега донесся звук горна. Баржи на подходе. И тральщики.

Когда поднимали якорь, на борту «Архимеда» насчитывалось около 800 раненых — целый батальон солдат, искалеченных металлом, разместили в более удобных условиях на новых подвесных койках. В связи с участившимися случаями брюшного тифа и дизентерии на судне принимали срочные меры по созданию инфекционных отделений. На сей раз с задачей справились быстро — часа за четыре или чуть больше. Свободные от дежурства сестры в ужасе проснулись от лязга якорной цепи и толчков. С корабля были видны иссушенные солнцем горы — гавань Мудрое на острове Лемнос — мифы об этом островке им уже однажды рассказывал Кирнан, но Салли об этом забыла. Долины, где женщины предавали смерти мужчин, и горнила богов — все это воспринималось теперь и каким-то блеклым, покоренным, неопасным. И все потому, что военные палатки заполнили всю долину между двух высоких гор и портом. Но и госпитальные палатки не оставались в стороне от процесса колонизации. Протянулись первые дорожки между палатками, их выложили на красноземе аккуратными белыми камешками. Оливковые и апельсиновые рощи зеленели дальше, в глубь материка — на склонах холмов. Зелеными были и прибрежные луга. Холмы казались вечными, они были естественной и неотъемлемой частью пейзажа, в то время как лагерь казался гигантским чужеродным сооружением. Поступило распоряжение доставлять самых тяжелых раненых сюда. Египет же отдали на откуп ходячим с неинфицированными ранами. Лемнос — всем остальным.

Медсестры и санитары сошли на берег и устремились в порт и на побережье покупать апельсины у местных женщин и сигареты у бродячих торговцев. Пока заполнялись полевые госпитали, сестры с «Архимеда» успели пообщаться со своими коллегами — англичанками, землячками из Австралии, уже успевшими обосноваться на этом острове. С гордостью старожилов женщины указывали, где в этом брезентовом краю найти тот или иной госпиталь. Кстати о воде — тут приходится выбирать, то ли чаю попить, то ли умыться. Они жили в палатках, полом в которых служила земля, и землю приходилось делить со змеями и кротами. Это просто сумасшедший дом, сетовали они. У нас ничего нет. Закупленные в Египте койки никуда не годятся. От мух никакого спасенья, а санитары — просто монстры.

В тот день в порту Мудрое женщин, пока верзила-грек из моряков отстирывал их окровавленную одежду в огромном бойлере, накормили супом с настоящей говядиной. Салли смотрела, как ее сестра склонилась над тарелкой, и эта сосредоточенность на еде вызывала у нее прилив умиления. Но не успели они доесть, как разговор в коридоре приковал их внимание. Разговаривали капитан Феллоуз и лейтенант Хукс, и Салли показалось, что начало этой беседы ей уже приходилось слышать пару дней назад.

Феллоуз:

— Старик…

Хукс:

— Нет, даже не подумаю. Я никогда не делал ничего подобного, что требуется от меня здесь. В полутьме, в этой страшной тряске, в этой кошмарной ране я откромсал бедро. Это не шутка. И все медсестры это заметили. Ты понимаешь? Я ампутировал ногу по самое бедро! — повторил он. — Умоляю, ради Бога, спровадь меня отсюда куда-нибудь, где я смогу работать обычным палатным врачом.

Феллоуз:

— Тебя волнует мнение медсестер или собственные ошибки? Дорогой мой Рыжик, врач — это всегда угроза для пациента. И его же спаситель. А скольких ты спас за это время? Об этом лучше себя спроси.

Хукс:

— Говорю тебе, я больше не могу. Я измотан так, что… Плевать мне на то, что меня здесь пристрелят. Либо ты отпускаешь меня здесь, либо я сам отпускаю себя в Александрии. Работу я найду, любую, госпиталей хватает. Не мешай мне, Феллоуз. Ты ведь не такой человек.

Феллоуз:

— Согласия моего ты не получишь. И полковник тоже не согласится.

Хукс:

— Тогда я просто повешусь, как Баркрофт Боук.

Феллоуз:

— Баркрофт Боук?

Хукс:

— Да, один скотовод. И поэт. Удавился на собственном хлысте. А уж он никому и близко столько вреда не причинил, сколько я.

По голосу лейтенанта Хукса чувствовалось, что он вот-вот разрыдается. Никто из тех, кто сейчас ел суп, не почувствовал к нему и тени презрения. Втайне его поддерживали.

Феллоуз:

— Ну что я могу сказать? Полковник приказал, чтобы работали три операционные.

Хукс:

— И одна из этих трех будет бесполезной? И пусть в ней даже отправляют на тот свет?

Феллоуз:

— У меня под ножом тоже не один умер.

Хукс:

— Клянусь, я покончу с собой еще до того, как ты опять погонишь меня кого-нибудь резать. Делать то, на что я просто не способен по причине низкой квалификации.

Обведя взором сидящих за столом и тоже слышавших этот разговор, Наоми с мольбой в голосе прошептала, обращаясь не к ним, а скорее к начальству, вершившему судьбы всех на этом корабле:

— Его надо отпустить.

Хирурги шли по коридору, и оба подсознательно понимали, что их разговор услышан теми, кому его слышать не полагалось.

— Да, — согласилась Онора. — Надо отпустить этого беднягу. Полным-полно врачей, которые и бровью не поведут, а он…

— Мы найдем себе хирурга в Александрии, — сказала она, будто пророча.

Хукс был в таком состоянии, что Феллоуз решил отправить его в палату для ходячих офицеров, еще сохранившую дух самой роскошной гостиной «Архимеда». К его койке приставили молодого санитара на случай, если он проснется и его придется усмирять. Все годы, что он проработал сельским врачом, сейчас были сведены на нет — врачей всегда почитали в сельской местности, если они спасли или хотя бы облегчили жизнь нескольким людям, что, в принципе, было достаточно, чтобы весть об этом разнеслась далеко за пределы их участков. В честь их называли даже парки, а в госпиталях их имя носили отдельные палаты. Неужели теперь Хуксу все эти почести будут заказаны?

В той палате дежурила сестра Неттис. Она нечасто отдавала распоряжения. Она предпочитала очерчивать круг задач кивком. Видимо, полагала, впрочем, временами ей приходилось убеждаться в обратном, что, если уж она способна заметить необходимость тех или иных действий, то рядовая сестра и подавно. С кислым видом (этого уж у нее не отнять) она приводила в движение санитаров кивками. Сколько же лет было этой глупышечке? Двадцать семь? Сорок семь?