Отдежурив здесь как-то раз, Салли убедилась, что эта палата была не совсем обычной госпитальной палатой. Во-первых, здесь всегда и в пределах досягаемости находился дежурный санитар. Здесь даже мелкие раны перевязывались и повязки регулярно менялись. К морфию здесь продолжали прибегать, хотя и реже, чем в первые дни сутолоки на «Архимеде». Бледные и притихшие молодые пациенты после инъекций обезболивающих застывали в неподвижности или слегка одичало глазели на нее. Другие сидели на койках, одетые в то, что когда-то считалось сшитой в Каире формой, той самой, в которой они шлялись по злачным местам египетской столицы. Курили турецкие сигареты и болтали. Некоторые даже радовались — от осознания, что их изъяли из горнила войны, — но ни за что бы в этом не признались. Встречались и пулевые ранения в руку, в результате — толстенные повязки и раздробленные кости рук. Нет, им уж больше не воевать, ясно, как божий день. Как если бы пуля угодила им не в руку, а прямо в сердце. Там же лежал и ослепший лейтенант с перевязанными глазами, ее предупредили — присматривай за ним, он из буйных.

Молодой человек, на которого навесили этот ярлык, насторожился при появлении Неттис.

— Ну, вот, ребятки, глядите — наша людоедка-великанша пожаловала.

За этой веселенькой палатой располагался запертый проход, когда-то он вел в библиотеку. Палата тифозников. Медсестры, обслуживавшие тифозных больных, были обязаны принимать антисептические ванны перед возвращением на дежурство в остальные палаты.

Когда «Архимед», подавая гудки, снова входил в александрийский порт — в гуще других протестующе гудящих судов шум разбудил доктора Хукса, — Салли, заметив это, поспешила к нему. Хукс глянул на нее, и вся нижняя часть его лица обратилась в сплошной разинутый рот. Интересно, а сегодня слезы польются, мелькнула у девушки мысль.

— Как вы себя чувствуете, сэр? — спросила Салли.

— Кто передо мной? Кто именно из Дьюренс? — После этого он судорожно сглотнул и тихо расплакался. — Хорошо, что вы здесь. Потому что, когда все тогда высыпали на палубу, помните, я тоже там был. И заметил, как вы перепугались.

— Моя сестра, — сказала Салли. — С вами была тогда моя сестра. Я бы тоже до смерти перепугалась, будь я там.

Хукс стал пристально всматриваться в лицо Салли, явно пытаясь распознать отличия между сестрами Дьюренс, но тут же безвольно отвел взгляд.

— Нет, это были вы, это точно.

И снова заплакал. Пора было давать следующую дозу валерианки. Едва заметными жестами и взглядами она подозвала неряху-санитарку присмотреть за офицером в ее отсутствие.

На смену Салли явилась Наоми — видимо, несколько часов спустя этим офицерам предстояло сойти на берег. На белоснежном фартуке на груди Наоми красовались не обычные сестринские часы, а позолоченные часики Эллиса Хойла. Сестры перебросились всего парой слов.

— Все нормально?

— Нормально. Можешь идти обедать.

Часы Эллиса Хойла были не больше подаренных Наоми в свое время родителями. Но в каком-то смысле они были самыми огромными на свете. Может, все же поинтересоваться? Салли ничего не сказала. Но поняла, что столпы сдержанности в душе ее сестры рухнули. Наоми оказалась среди руин крепости. Ее неуязвимость словно ветром сдуло — пресловутую уверенность слегка подлакированной городской жизнью деревенской девчонки. Вполне можно было ожидать, что в пылу отчаяния она выскочит за этого Хукса. Ибо считает, что их с ним роднит все та же неотесанность.

Сестры Дьюренс могли предупредить друг друга, если кто-нибудь стал к ним приближаться. В затененном пальмами дворе, где было полным-полно офицеров, любой, кто вздумал бы подойти к девушкам, видя, что они заняты беседой друг с другом, тотчас же почувствовал бы собственную неуместность. Они пришли сюда не для общения с другими людьми, не для расширения круга знакомств и не для того, чтобы утолить любопытство молодого обожателя, которому предстояла отправка на Галлиполи или суждено было вскоре сражаться с турками на Синайском полуострове. Когда Салли и Наоми в своих форменных платьях с нагрудным значком в виде бумеранга и с нарукавной нашивкой с названием их родины впервые показались на причале, где клиентов обычно поджидают извозчики, обе помимо воли напустили на себя необходимый оттенок неприступности.

Этот усаженный пальмами дворик представлял собой ярмарку офицеров для девушек, которые заинтересовались знакомством с ними. Среди представителей офицерского корпуса встречались и субъекты в килтах — шотландских юбках, и французы, таскавшие под мышкой свои похожие на таблетки картузы. В толпе офицеров иногда мелькали и медсестры, чтобы эти парни не ошиблись в своих предположениях. И явно не намеревались принимать заманчивые предложения. Куда престижнее здесь было как раз отвечать отказом.

Самое удивительное состояло все же в том, что в этой зоне неприкасаемости, куда обе с поразительной легкостью попадали, Салли начисто лишалась дара речи. Это Наоми выдвигала идеи чаепитий и избирала темы для разговоров. Салли не могла понять, зачем сестра вообще притащила ее сюда — они вполне могли бы посидеть за чашкой чая и вдвоем. Единственная категория мужчин, которые вызывали интерес у Наоми, были оркестранты во фраках и фесках, создававшие музыкальный фон, столь же привычный, как журчание фонтана. Наоми дожидалась конца исполнявшегося произведения — играли вальс Штрауса или что-то в этом духе, — будто прервать игру на полутакте было бы верхом бестактности.

Потом она бросила взгляд на музыкантов, когда те, опустив инструменты или отняв их от подбородков, на пару секунд расслабились.

— У тебя усталый вид, Салли, — сказала Наоми.

У Салли были все основания сказать то же самое самой Наоми. Но к чему этот бег наперегонки?

— Ничего, одну ночь высплюсь как следует, и снова буду как огурчик.

— Знаешь, офицеры пригласили всех нас с «Архимеда» в кафе. Забыла, как оно называется. Извозчики подъедут за нами к восьми.

— Наверное, я лучше останусь на корабле, — ответила Салли, — и довольствуюсь жарким из говядины.

— С другой стороны, — продолжала Наоми, — это все же возможность хоть как-то отвлечься. И если я чувствую, что мне необходимо отвлечься, то и ты должна чувствовать то же.

— Ладно, будь по-твоему. Но ты и правда думаешь, что этот визит в кафе облегчит нам жизнь, когда на борт загрузят новую толпу раненых?

— Вероятно, не облегчит. Но никто этого и не требует. Этот визит в кафе даст нам возможность хоть ненадолго почувствовать, что все хорошо. На часок-другой. И я ничего не имею против развлечений и отвлечений. Так я решила для себя. Ты, Салли, натура сильная. Как наш отец. С тобой приходится считаться.

Серьезного вида молодой официант в накрахмаленном жилете и феске на удивление быстро принес им заказанный чай. Салли вдруг показалось странным, как быстро они сумели привыкнуть к этой жизни, о которой до прибытия сюда и понятия не имели, — к услужливым официантам, музыкантам во фраках и фесках, к «Архимеду». А в восемь вечера за ними пришлют экипажи, которые отвезут их «обедать», нет, нет, не «на чай» — священный ритуал чаепития имел место в пять вечера, а именно «обедать». Отобедать на набережной и пройтись потом вдоль Средиземного моря, так сказать, завершить процесс — выяснить, может ли кто-нибудь из тех, кто носит форму, поддержать разговор, который не выглядит пустой тратой времени. Близящийся вечер и его необычность были райскими часами, ради них молодые люди были готовы без колебаний отправиться хоть на Галлиполи и лишиться там рук, ног, голов. Но Салли все никак не могла взять в толк, каким образом эти часы облегчат именно ее существование.