– Если бы не Кузьмич, цветы давно были бы не в корзинах, а в венках, – вернул режиссёра на землю Ворон. – Ну что замер? Ваш третий выход, театральная душа. Публика просит «на бис».

Режиссёр повернул дверную ручку и открыл дверь. Навстречу им с распростёртыми объятиями вышел из-за стола старый большевик Бонч-Бруевич.

– Ждали-с, ждали-с вас с большим нетерпением, Владимир Ильич.

Затем старый большевик с недоверием оглядел кавалькаду, следующую за вождём, и еле сдерживая волнение, спросил:

– А это что за товарищи? Неужели ходоки? К нашему ли шалашу будете?

– Вы на что намекаете? – возмутился режиссёр.

– Да так, к слову пришлось, – смутился Бонч-Бруевич. – Я имел в виду политическую позицию, а не тот шалаш в Разливе, где вы, Владимир Ильич, изволили ковать непоколебимую идею партии.

– Вот, вот, – выступил Казимир, – Ильич лучше знает, кого ему выбирать в соратники. Ильич всегда прав, а если не прав – смотри пункт первый.

Дверь в кабинет распахнулась, и подталкиваемый штыками, в неё влетел невзрачный коротышка с перебинтованной щекой и нахлобученной на глаза кепкой. Вслед за ним ввалились матросы.

– Принимайте шпиона! Божится, собака косоглазая, что он и есть самый что ни на есть настоящий Ленин, – доложил один из матросов.

– Так что решайте: или именем революции ему здесь на месте грехи отпустить или погодить маленько.

– Опричники, варвары! – прокартавил таинственный коротышка. – Мало того – ещё и недоумки. Заплевали, загадили весь Смольный! Им, видите ли, мало отхожего места. Боже мой! С кем я иду в ногу, прокладывая путь в борьбе!? Оппортунисты, засранцы.

За своё яркое выступление он тут же был награждён ударом приклада в спину.

– Погодите, погодите, – вмешался в экзекуцию Кузьмич. – Это мы всегда успеем. Надо же сначала поговорить по душам, узнать человека поближе.

– Не на исповеди, чтобы по душам разговаривать. В расход этого шута – и дело с концом. Ленин – это я! – воспрянул режиссёр. – И все вы будете у меня вот здесь! – Он сжал кулак. – Я вам покажу Кузькину мать!

Кузьмич с холодной ухмылкой палача схватил режиссёра за горло и поволок к письменному столу. Взвалил его трепыхающееся тело на зелёное сукно и доходчивым шёпотом стал излагать положение вещей:

– Ты что, гад, историю хочешь под откос пустить? Россию в пятак медный загнать, чтобы совсем уж не чихнуть и не перекреститься?

– Решительно протестую! Чего её под откос пускать-то, она и так белыми нитками шита, история эта, – прохрипел, закатывая глаза режиссёр.

– Так что же ты тогда, подлюга, в театре за идею ратовал? – наседал Кузьмич.

– Так это в театре, а в жизни всё иначе – куда сложнее. Кому власти-то не хочется попробовать.

– Я тебя сейчас вот этими самыми руками раньше срока в Мавзолей положу.

Под напором стальных пальцев слесаря синеющие губы режиссёра жалобно пискнули:

– Отпусти, задушишь. Верю, верю. Век воли не видать.

– То-то, если низы не хотят… – скрипнул зубами Кузьмич. – И учти на будущее: бунт – это страшная сила, когда она за идею.

Тут у странного коротышки проявилась пролетарская солидарность. Он подскочил к разъярённому Кузьмичу и, сдавливая его же руками ещё сильнее горло режиссёра, стал картавить:

– Мерзавец! Это я – Ленин, а ты – говно! В ссылку, в кандалы и в Сибирь, сгною!

Кузьмич расслабил руки, всматриваясь в беснующиеся, раскосые карие глаза коротышки.

– Так это вы, Владимир Ильич?! Да-а-а-а, узнаю вас по железной хватке материалиста.

– Да, это я! Ленин! Чёрт бы вас всех здесь побрал! – прогремел коротышка голосом словно из поднебесья, не оставляя тишине укромного места. – Революция в опасности, а здесь, я вижу, вы как бы архиважными делами занимаетесь. Кого, меня к стенке поставить хотели? Раздавить, как какого-то клопа вонючего, хлопнуть, как муху мусорную! Не выйдет!

– Владимир Ильич, смотрю я на вас, и глазам своим не верю. – Слесарь засветился в улыбке как «лампочка Ильича». – Сколько про вас книг будет написано, одна правдивей другой… – И вдруг Кузьмич ни с того ни с сего, раскинув для братания руки, запел «Гимн демократической молодёжи мира»: – Песню дружбы запевает молодёжь, молодёжь, молодёжь. Эту песню не задушишь, не убьёшь! Не убьёшь! Не убьёшь!

Вождь пролетариата, косясь на запевалу, сделал шаг в сторону. И сменив гнев на царскую милость, показывая, что всё человеческое ему не чуждо, хлопнул Кузьмича по плечу.

– Герой! Такие нужны делу революции! – И, сверкнув глазами на поверженного режиссёра, прошипел как раскалённый утюг: – А ты улыбайся, сучий потрох, и молись, а то ни одна прачечная твои штаны в стирку не примет.

Бонч-Бруевич погрузился в глубокое молчание, задумчиво созерцая, кому из двух вождей быть под «солнцем» новой жизни, а также вопрошая свой богатый внутренний мир, на чьей стороне быть ему самому. Он не спешил, помня житейскую мудрость, что всему своё время, и понимал, что весь этот инцидент, в конце концов, утрясётся, уляжется и примет конечные формы краеугольного камня марксизма, как тесто при выпечке яблочного пирога. Надо только иметь терпение.

Матросы стояли, не шелохнувшись, вытянувшись по стойке «смирно». Казалось, они превратились в скульптурные изваяния.

– А вы что застыли? – обратился к ним Ильич. – Кто революцию спасать будет?

У одного из матросов от волнения из рук выпало ружьё. Он попытался его поднять, но руки дрожали и не слушались.

– Дожили, – проворчал Ленин, – такими руками не власть у буржуазии брать, а капусту на зиму солить. Вон! Пошли отсюда вон, халдеи революции.

Канвой в один миг исчез, оставив за собой лишь запах махорки и пота.

– А ты что, птица божья, пасть открыла? На чьей стороне будешь? – обратился Ильич к Ворону. – Отвечай, когда спрашивают, ты за кого – за эсеров, меньшевиков или большевиков?

– Ка-а-а-р! – только что и смог произнести Казимир.

– Что? Дар речи потерял? – вспылил Ленин.

– Владимир Ильич, детство у него было тяжёлое, плюс контузия с Отечественной войны 1812 года, после смертельных схваток с французами на поле брани в Бородине, – вмешался Кузьмич.

– А на Сенатскую площадь на восстание Декабристов тоже летал? – поинтересовался Ленин.

Казимир, с бравадой гусара, кивнул головой.

– Бывалый, значит. Тогда – в ряды партии, без рекомендаций и промедления, ставим на довольствие, как матёрого большевика – осьмушку хлеба и кружку кипятка.

«Боже мой!» – пронеслось в голове у рьяного атеиста Бонч-Бруевича. «Что же это твориться-то, товарищи! Совсем наш Ильич в эмиграции из ума выжил».