Стиль жизни может позволить себе тот, у кого уже есть жизнь. Всем остальным я рекомендовал бы носить те брюки, которые достались, и ту улыбку, которая не жмёт. В этом случае по крайней мере можно утешаться своей исключительностью. Никакого противостояния Запада и Востока в современной природе не существует. Есть жизнь как Божий дар и жизнь как непосильная задача. И этой дихотомией на сегодняшний день исчерпывается любой конфликт одной шестой земного шара с остальной его территорией.

Друзья купили мне кювету мороженого. Я не могу иначе сказать – кювета. Сливочный базис, фруктовая надстройка, лояльная к верхушке прослойка интеллигентных фисташек. Дело было на набережной Сены или не на набережной, а где-то вблизи, – мне всё тогда казалось набережной Сены. Хорошо было думать – приеду и начну какой-нибудь текст словами: «Дело было на набережной Сены».

Короче, они мне её купили, эту гигантскую порцию; в Америке, говорят, бывают ещё больше и разнообразней, один мой приятель привёз из Штатов свою фотографию на фоне пломбирной Вавилонской башни, которую они там лизали в двунадесять языков. У меня бы в жизни не хватило широты души на такую трату. Поэтому пара однокурсников, подвизающихся ныне в Париже, купили мне мороженое на свои. И вот я сидел и ел его, и никак не мог съесть.

Я думал о природе приторности. Меня всегда поражала в недолгих и не столь многочисленных заграничных поездках эта приторность жизни; ментоловый шампунь в японском душе, нежно холодивший тело после чудовищной жары; трогательная до слез (и столь же до слёз дорогостоящая) забота о гостиничном жителе; изобилие, жирность и сытность фастфуда; подробные разъяснения пожилой продавщицы в магазине, как быстрее пройти в ближайший банк. Везде была эта забота не просто об изобилии, но об удобстве пользования им. Я никогда и нигде ещё не встречался с цивилизацией, в которой всё уж подлинно было бы во благо человека. Западная цивилизация всегда казалась мне цивилизацией потакания (пошёл клубничный слой, до конца ещё далеко, блаженство).

О чём бишь я, ням-ням, о потакании. Мы как-то срослись с представлением о низменности и греховности плоти. Не думаю, что этим монастырским представлением оправдывается ничтожность и скудость нашей жизни, наоборот – мы ладим мир под свои убеждения, стараясь как можно меньше потакать этой плоти, капризной и требовательной. Восточная цивилизация строится на аскезе, сколько от этого ни прячься; на представлении об изначальной человеческой греховности. Вся жизнь превращается в протяжённое, бесконечное искупление первородного греха. «Мир должно в чёрном теле брать», а радости мира должно брать с боя. Не следует потакать чревоугодию, ночным страхам; смирение и терпение – вот основа русского быта. Западное мороженое не водянисто, не пресно, как принято было думать (и я ещё помню время, когда так думали); оно необычайно жирно, обильно и сладостно. Коктейль «Макдоналдса», пользуясь выражением Стругацких, радует язык. Он расслабляет. В романе Леонида Леонова «Пирамида» меня потрясла фраза наместника Сатаны, с сатанинской точностью противопоставившего цивилизацию, основанную на силе, – цивилизации, основанной на слабости. На сладости, добавил бы я, переходя к фисташкам.

В самом деле, Запад, каким мы знаем его сегодня, бесконечно озабочен судьбой меньшинств. Принадлежность к меньшинству (желательно – к меньшинству, гонимому прежде и легализованному лишь недавно) обеспечивает потенциальной жертве тоталитаризма страстную влюблённость интеллектуалов, внимание прессы и положение в обществе. Более того: принадлежность к меньшинству становится самоценна. Лично мне глубочайшим образом по барабану проблемы гомосексуалистов и лесбиянок, и я, если честно, их терпеть не могу, потому что нельзя из своего частного дела выдувать проблему вселенской значимости. Но геи не желают этого понимать (голубой пласт – видимо, черничный): им хочется, не прикладывая к тому никаких усилий, заработать право на исключительность. Minority (меньшинство) предоставляет им такое право автоматически.

Поразительно трогателен сегодняшний Запад в этом своём стремлении возвеличить малого и убогого: читаешь роман ужасов, в котором прыщавого мальчика от души чмырит вся округа. Не приходится сомневаться, что наш герой-одиночка взорвёт свой городишко ко всем чертям и будет прав. Один Стивен Кинг в ранней «Кэрри» додумался, что пребывание в травимом меньшинстве не проходит бесследно для самого меньшинства: чмырь озлобляется и начинает творить непредсказуемые вещи. Как всякий, кого поколачивали в школе, я должен восхищённо разделять любовь демократического государства к тому, кого не любит никто. Более того, в основе своей это и есть христианская мораль. Но меньшинства у меня уже вот где: их положение давно перестало быть трагедией. Оно почётно. Прослойка интеллигенции (фисташки, фисташки!) воистину возомнила себя солью земли и подчиняет интересы гигантской страны собственным потребностям и представлениям. В этом смысле наш опыт чудовищен: мы вслед за Западом становимся болезненно внимательны ко всякого рода извращениям и превращаемся в общество, ориентированное на маргиналов. Гей-культура стремительно набирает обороты, прокламируя культ извращения во всём, отказываясь от традиционной морали и объявляя её пережитком. Героем литературы стал художник-маргинал, вытесненный в подполье, заросший там бородой и грязью, злой на весь мир и демонстрирующий цензурные шрамы на своих рукописях с самоуважением ветерана. В прежние времена еврей стыдился признаться в своём еврействе, и я уж думал, что хуже этого ничего быть не может; ан может! – он стал им гордиться. Недавно воротившийся из Германии друг-живописец рассказывал мне, как приятели-интеллектуалы затащили его на фильм, где главным действующим лицом выступал негр. Когда друг похвалил героя, вслух назвавши его негром, – в комнате пролетел тихий ангел, родился полисмен, повисла неловкость. «Как вы его назвали?» – «Негром. А что? Надо “цветным” (coloured)?» Выяснилось, что и это обозначение в обществе уже не принято как унижающее достоинство национальных меньшинств. Надо говорить «man of colour». Это эвфемизм, не унижающий никого. Мерси, учту (нашёл цукат).

Запад привык гордиться (а мы – завидовать этой гордости) стремительностью обслуживания, ассортиментом услуг, мгновенностью исполнения желаний. Цивилизация должна потакать любому запросу личности, если, разумеется, личность не будет обижать цветных, в частности голубых. Мир, в котором всё под рукой и тысячи окружающих конкурируют за скорейшее исполнение всякого пожелания клиента, – в самом деле превращается в цивилизацию слабейших. Человечество стремительно утрачивает навыки выживания, в которых, увы, есть ещё необходимость. В условиях этого тотального расслабления за ненадобностью отпадают такие приспособления к миру, как выносливость, упорство и воля. Человечество плавает в ванне. Максимально быстро и полно удовлетворяя свои потребности, оно в самом деле вырождается в цивилизацию слабейших. Запад внимателен и чуток к инвалидам, и дай бог ему здоровья за это; но поневоле задумываешься о том, что, дабы заслужить здесь общее внимание и любовь, надо быть инвалидом хоть в одном каком-либо аспекте. Высшей добродетелью, объектом восхищения и внимания становится убожество, вот почему я более не могу воспринимать спокойно школьные американские повести с конечным торжеством самого серого и ничтожного члена школьного клуба. Я слишком долго жил при торжестве убожеств. Прежде в России они оправдывали свой триумф социальным происхождением, то есть тою же несчастностью, голодавшими предками, рабоче-крестьянскими корнями. Сегодня – своею опять-таки несчастностью, проистекающей от полной неспособности нравиться людям. Сам из гадких утят, развившихся впоследствии в столь же гадких лебедей, я не выношу цыплят, полагающих заслугой свою ощипанность. Не должно делать несчастность знаком отличия, не должно во всём потакать себе (это мороженое никогда не кончится).