Я узнал обо всей этой истории, сблизившись с Катей при довольно странных обстоятельствах. Маша собрала у себя «скипидаровцев», потому что человек она была гостеприимный и щедрый, живущий бивуачно и никогда не падающий духом. Они сошлись: волна и камень, лёд и пламень, пара-тройка гитарных поэтов и какие-то отбросы общества. По какому поводу пили, не помню. Коньяку я высосал порядочно, а пьянел по тем временам моментально. Вскоре народ разошёлся, Маша деликатно улеглась на кухне, и мы с Катей остались в комнате вдвоём, не считая коньяка. Коньяк я допил для довершения тет-а-тета, а потом неожиданно для себя взял её на руки, отнёс на кровать, лёг рядом и принялся Катю тискать.

Я ожидал чего угодно – сопротивления, плюхи, – но не той вялой покорности, которую наблюдал: то ли дело было во внезапности моего демарша, то ли в хитром расчёте, но такого благоприятствования обстоятельств я не видел давно. Минут за пятнадцать я её раздел, попутно разоблачаясь сам, и после некоторой борьбы добился своего. Победа была недостоверно лёгкой. По тем временам взять кого-нибудь за грудь казалось мне большим событием, потому что подлинная потеря девственности – это не первый раз с любимой, а именно что первый контакт с нелюбимой, полуслучайное соитие с полузнакомым человеком, связь на один вечер, чтоб не так ныла рана, нанесённая утраченной любовью.

Была ли она особенно хороша? В общем, конечно, мила. Обесцвеченная блондинка, с большими карими глазами и тем скорее западным типом лица, который вдруг откуда ни возьмись выныривает на крайнем русском Востоке. Очень рекламное лицо: скулы высокие, губы тонкие – впрочем, даже эти высокие скулы в сочетании с курносым носом выглядели у неё по-западному, хоть и относятся традиционно к славянским чертам. В общем, можно было поверить, что Чикаго по ней плачет. И сложена она была симпатично, и было ей двадцать пять лет, а мне двадцать один, и я старался как мог, и коньяк помог мне не кончить в первую секунду – не столько даже от возбуждения, сколько от сознания своего торжества. Чрезвычайно довольный собою, я предложил Кате сигарету, закурил сам и принялся беседовать с нею о жизни. Выяснилось, что в Омске Катя зарабатывала лекциями о группе «Битлз». У неё было музыкальное образование (какое-то музучилище), и она ездила по трудовым коллективам Омской области, показывая рабочим слайды и наигрывая «Йестэдэй». Рабочим Катя должна была казаться существом из другого мира. Мне – тоже. После обмена автобиографиями мы зашли на второй круг, а уж после него Катя рассказала мне про Чикаго.

Планы её были просты. Ездить по Америке со слайдами группы «Битлз», конечно, бессмысленно: Катя рассчитывала вывезти на Запад записи панковского молодняка, который находил у Скипидарова приют и восторг, и устроить молодняку промоушн на волне интереса к часам «Командирские» и матрёшкам с лицом Ельцина. Ещё она собиралась попробовать себя в модельном бизнесе, потому что в Омске её фигура по праву считалась лучшей. Наконец, был безотказный страховочный вариант: в возрасте шестнадцати лет, оканчивая чуть ли не единственную в Омске спецшколу, Катя, как самая эффектная, была придана в качестве гида группе американцев, неведомо каким ветром занесённых в Сайбирию, сводила их к себе домой, перед этим наведя там страшный шурш, а с одним из гостей даже обменялась адресами. Она несколько раз посылала ему открытки ко Дню благодарения и Дню независимости, но он почему-то не отвечал. Правда, он жил не в Чикаго, а вовсе даже в Южной Дакоте, но, в конце концов, можно и добраться. В Америке, говорят, распространён автостоп. Катя твёрдо надеялась перекантоваться у него недельки две, пока подыщет работу: не может же он, в конце концов, забыть, как Катина мама угощала его борщом! Он даже записал себе в книжечку слово «borschz»…

Рассвет засинел над Черёмушками, летал тополиный пух, и мы заснули, блаженно повернувшись друг к другу спиной. Вопреки уверениям всей мировой литературы, я ничуть не раскаивался в содеянном. Более того, Катины намерения казались мне вполне осуществимыми, я живо представлял, как в Южной Дакоте её встречает любитель борщшжча, – что вы хотите, шёл третий год перестройки, – и на прохладном июньском рассвете, под одним одеялом с прелестным существом так легко было вообразить это прелестное существо, с лёгкой ностальгией вспоминающее меня под сенью развесистого Чикаго… Я чувствовал к ней некое подобие нежности. Утром я разбудил Катю словами: «Что тебе снится, крейсер “Аврора”?» – и всё снова было прекрасно. Сеанс ни к чему не обязывающего счастья, ибо что такое счастье, как не божественное свинство молодости?

Тут в Катиной жизни наметился перелом: Юра отозвался наконец на её ухаживания, и через неделю она съехала к нему – ковать железо, пока горячо. Притяжение Чикаго было так сильно, что Катю не остановил даже подмосковный адрес нашего героя, ютящегося где-то под Дубной. Вскоре Катя перевезла к Юре свой багаж, состоявший из небольшого баула с бельём и огромной, метр на полтора, картины в смешанной технике.

Картину эту она возила с собой, куда бы ни ехала, с самого Омска, и эта деталь не позволяет мне причислить Катю к сонму бездушных охотниц за пропиской. Таскать за собой картину метр на полтора с изображением родной улицы родного города – это надо быть романтиком. На картине при помощи разноцветных лоскутков изображались – вернее, по ним угадывались – что-то вроде озера, квадратные дома, и даже людишки какие-то пестрели по нижнему краю, и каждый в собственном воображении достраивал Катину родную улицу из этого лоскутно-масляного праздничного хаоса, а Катя иногда пускала при этом слезу.

Ну конечно, Чикаго накрылось очень быстро. Я всегда говорил, что приукрашиватели реальности опасны не для самих себя – бог с ними, пусть выстраивают себе миры расцветшие (терпеть не могу Пастернака, не говоря уж о его сестре), – нет, идеалисты опасны для тех, кто им верит. Авансы могут жизнь человеку сломать, так что обозвал графомана гением – делай из него гения, пообещал Юре Чикаго – отправляй его в Чикаго, достраивай жизнь под свои о ней представления, иначе путь твой будет кровав. Но не в человеческих силах сделать графомана гением, а анонимного алкоголика из Дубны отправить в Чикаго. Катя смекнула это не сразу. Ей понадобилось три месяца прожить у Юры в его абсолютно голой однокомнатной квартире, чтобы понять: жениться он не собирается, употребит её по полной программе, а потом уйдёт в очередной запой, от которого не спасёт никакая анонимность.

Так всё и вышло: поначалу их жизнь была довольно идиллична, Юра сулил брак, прописку, заработки, – но потом снова сорвал резьбу и ударился в глубочайший, невылазный запой. Скипидаров разводил руками. Катя ещё ходила в магазин, готовила Юре, тратя всё, что получала из дома, и расписывала знакомцам, как у них всё прекрасно и как стремительно приближается Чикаго, – но вскоре Юра стал её бить. Он заявлялся домой, пропившись до белья, колотил Катю, падал на кровать лицом к стене, накрывался грязной простыней и захрапывал. Катя теперь спала на полу: из отвращения. (Впрочем, я не уверен, что сам не поднял бы руку на Катю со всеми её расспросами, запросами, вечным недовольством и мечтами об отъезде.)

Короче, в начале сентября Катя не выдержала и взмолилась Маше, чтобы та взяла её обратно. Маша, как мы уже знаем, была человек безотказный. Тут Катя вспомнила обо мне, поскольку в одиночку забирать у Юры вещи было рискованно. Он мог вломить. Вряд ли ему захотелось бы лишаться такого бесплатного развлечения, как Катя, на закате своей погибающей жизни.