Дома мы по очереди идем в душ, потом Ленский командует:

— Я готовлю ужин, ты — делаешь свою работу. — А когда приношу свои тетради и письменные принадлежности, озадаченно хмурится: — Почему не на ноуте? Снова что-то не работает?

— Ноут остался у му… — Я очень вовремя сжимаю губы, мысленно перевожу дыхание, и исправляю: — В общем, ноута нет.

Даня снова хмурится, пытается что-то сказать, но я успеваю его остановить:

— Давай не будем. Пожалуйста.

Ему эта идея явно не по душе, но он все-таки соглашается.

Пока я пишу конспекты и готовлю макет презентации (я смогу сделать ее в компьютерном классе), Ленский готовит салат, пасту и даже грибы в сливочно-сырном соусе. Наверное, у меня слишком огромные глаза в тот момент, когда он выставляет все это на стол, потому что мой шеф-повар снова громко хохочет.

Мы ужинам и как-то незаметно начинаем делать то, что делают все парочки, когда им хорошо вдвоем: кормим друг друга с ложки, воруем еду, устраиваем рыцарский турнир за последний гриб.

Когда у Дани звонит телефон и он отвечает: «Привет, ма», я сглатываю. Порываюсь уйти, чтобы не мешать его разговору, но он укладывает ладонь мне на колено, практически прижимая к стулу. Говорит, что у него все в порядке, что он не придет ночевать домой, но твердо говорит: «Это мое личное дело где и с кем». Тянет меня за руку, вынуждает встать рядом, удерживая телефон плечом. Заводит обе ладони мне на ягодицы, выразительно дает понять, что хочет, чтобы я села на стол перед ним.

«Ленский!» — беззвучно, одними губами возмущаюсь я.

— Я позвоню утром, ма, — говорит он, одновременно практически силой сажая меня перед собой. Заводит корпус между моими раздвинутыми ногами и плотоядно улыбается, в ответ на мои попытки вырваться на свободу. — Не переживай, я в хорошей компании.

Отключает разговор, небрежно бросает телефон на стол и смотрит на меня теперь уже снизу-вверх.

— Заметь, Колючка, я не сказал ни слова неправды. — Сжимает пальцы у меня на коленях, не торопясь скользит ладонями вверх, и останавливается только когда подбирается к развилке у меня между ног.

Я слишком громко вздыхаю.

Он еще ничего не сделал, а у меня сердце колотится, словно его поместили между медными тарелками механического зайца.

— Ты должна мне свой вид без лифчика, Колючка. — Озорство напрочь испаряется из его голоса. Интонации становятся тягучими, низкими, с выразительными приказными нотками. — Подними руки.

И я послушно делаю, как он хочет.

Теперь я знаю, что предвкушение секса очень даже может свести с ума.

Я не хотел торопиться, а это вообще на меня нее похоже. Обычно, если девочка не ломается и у нас все по взаимному, то нет смысла иметь друг другу мозг — можно сразу переходить к делу.

Но после того, как Колючка испугалась, что мы можем устроить секс посреди бела дня, я кое-что начал понимать. Например, что хоть она старше и замужем (была!), и по всей логике вещей должна быть опытной, это ни фига не так.

И это настолько классно, что удержаться от секса и не взять ее прямо в тот момент — это просто подвиг моего терпения.

Следующим после ужина в моем личном списке был фильм и долгая прелюдия, чтобы она расслабилась. Но пока я говорю с матерью по телефону, Колючка так выразительно краснеет и испуганно сопит, что мой несчастный член практически в полный голос орет, чтобы я перестал травить нас обоих. Ну и на «сладкое»: я прошу поднять руки — и Варя слушается.

Я не романтик, но это просто выше пределов всякого терпения — ее розовые щеки, когда стаскиваю с нее домашнюю футболку с длинными рукавами, и она остается в одном белом лифчике. Дергается, чтобы прикрыться руками, но я быстрее — сжимаю ее запястья и мягко, но настойчиво завожу их ей за спину, прижимая к столу.

— Круче, чем фотка, — озвучиваю самую приличную из множества мыслей.

На самом деле я готов кончить только от вида ее небольших холмиков под простыми полумесяцами белого хлопка. И с моей выдержкой совсем туго, когда Колючка замечает мой взгляд и начинает часто дышать.

— Держись за стол, детка. — Отпускаю ее запястья и несколько секунд жду утвердительного кивка.

Цепляю пальцами бретели, спускаю по ее узким плечам. Колючка сидит на столе и сейчас ее грудь прямо на уровне моих глаз. Притрагиваюсь губами к ямке под шеей, с трудом сдерживаюсь, чтобы не пометить засосом кожу с капельками веснушек. В другой раз — обязательно.

Колючка расслабляется, потому что это едва ли не чистое целомудрие, и я коварно пользуюсь моментом: рывком тяну лифчик вниз. Она охает, я тяжело сглатываю:

— Блядь…

У нее красивая маленькая грудь с тугими и припухшими вишневыми сосками. Рот наполняется слюной от желания, а мурашки у нее на коже вдребезги разбивают остатки терпения. Накрываю ее грудь ладонями, поглаживаю большими пальцами колючки сосков.

— Даня…

Закрывает глаза, не выдерживая моего взгляда. Очевидно, там огромными буквами написаны все подробности, в которых я собираюсь засадить ей по самые яйца. Концентрированная порнография — так бы я это назвал.

Поднимаюсь, нависаю над ней, вынуждая откинуться назад.

— Нет, не ложись, — удерживаю от падения на столешницу. — Хочу взять их в рот, Колючка. С того самого дня — просто пиздец, как хочу.

— Ленский… — теперь тихо, почти сладко.

Беру ее за бедро, рывком тяну к себе, надавливаю на копчик, чтобы ее промежность была практически приклеена к моему бугру в джинсах. Трусь об нее пару раз, и мы оба рвано дышим, словно в комнате заканчивается кислород.

Я обхватываю губами ее сосок, мягко посасываю, перекатываю во рту языком. Колючка перестает дышать. Прикусываю его, немного оттягиваю и снова облизываю, как шоколадный шарик.

— Даня… — шепчет мое имя таким голосом, что — черт! — я еще сильнее вдавливаю ее в себя.

— Потрись об меня, Колючка.

Она делает одно неуверенное движение.

Мотаю головой. Слишком много одежды: приподнимаю ее бедра и, кажется, тяну их вниз вместе с пуговицей. Сам не понимаю, как получается, но через секунду Колючка уже в одних трусиках, и лифчике, который болтается у нее на талии. Поглаживаю двумя пальцами влажный тонкий хлопок — трусики у нее тоже белые, простые и совершенно крышесносные. Она пытается свести вместе ноги, но я мрачно усмехаюсь:

— Нет, детка.

— Даня… Стол же…

— Да, стол.

Надавливаю пальцем на ее складки, потираю, нарочно проталкивая ткань трусиков между ними — и буквально охуеваю от того, как отзывчиво и громко она стонет в ответ. Нажимаю сильнее — клитор вжимается в подушечку пальца твердой горошиной. Даже сквозь хлопок такой чертовски чувствительный, что впалый животик колючки дрожит и покрывается россыпью мурашек.