становится все громче и громче, руки бьют по клавишам, пальцы двигаются, танцуют, словно играют финал немыслимого концерта. Судебный распорядитель уносит фортепиано, а куст с ловкими руками следует за ним, стремясь задержать его, и в то же время продолжает играть все яростнее и отчаяннее. Через плющ я отчетливо слышу мамин голос: «Вот в какой час ты возвращаешься? Так?» Она накажет меня. О, мама, не надо, это не моя вина. Я плачу.

Звук доносится снизу. На протяжении еще какого-то времени я неподвижно лежу, а потом открываю глаза и узнаю комнату с голубыми и белыми цветами на обоях. Уже день, и яркое солнце проникает в комнату сквозь шторы. Мама умерла. Я тихо плачу. Фортепиано звучит еще немного – это был конец музыкального отрывка. В гомоне звуков я различаю голос Клэра, который что-то декламирует. Какая-то женщина восклицает: «О, Иисус, снова твои проделки!»

Лолита! Зал, расположенный над коридором, полон народу, женщин и мужчин. Их не меньше десяти, кто-то стоит, а кто-то устроился в креслах. Посередине – стол, за которым только что обедали. Тарелки грязные, а бокалы еще не опустошены. Гризли по-прежнему тут, и стойку он не поменял, однако им не до него. Мужчина за фортепиано начинает было играть новый отрывок, но замечает меня и останавливается. Я вижу лишь его красивые глаза и длинные, кажется, слишком длинные вьющиеся волосы, ниспадающие на лоб. Клэр тоже поднимает голову и вскрикивает: «Лолита! Спускайся, моя дорогуша. Уже два часа дня, никак не меньше. Ступай на кухню, Марта приготовит тебе что-нибудь на обед».

Другим же он говорит: «Позвольте представить – моя новая внучатая племянница Лолита. Кое у кого есть причины беспокоиться, если вы понимаете, о чем я!»

* * *

Усадьба Клэра. Через приоткрытые ставни высоких окон внутрь проникает солнце. Марокканские или персидские ковры прочерчены полосками света. Я наконец одна и могу изучить роскошный зал. Как в детстве, я стараюсь не наступать на полоски света. Видимо, вот во что превращаются деньги, когда текут рекой. В деревянную мебель неопределенного возраста с выделкой. Цветом она почти черная, ее прилежно полировали и начищали женщины вроде моей мамы. В старые диваны из голубого и зеленого бархата, истрепанные поколениями строгих старушек, увешанных драгоценностями и предрассудками. В вазы такой замысловатой формы, что я не понимаю, каким образом они стоят ровно, хотя набиты сухими цветами и собранными вручную свежими букетами. В изящные безделушки с отделкой, украденные нашими прапрадедами у уничтоженных после племен. В семейные портреты, с которых бледные предки с пустыми глазами осуждающе взирают на нашу абсурдную эпоху склонную к транжирству. И, наконец, в потрепанные медные барные стойки и расположенные за ними полки, где в один ряд стоят десятки бутылок с алкоголем и на которых сверкают бокалы из французского хрусталя.

О, Господи, да, это одна из разновидностей старинных денег, я такого еще не видала, даже не подозревала, что такое бывает. На секунду я думаю, что все это мое, все – для меня, но нет. Мне все это в новинку: оно восхищает меня и пугает. Я опасаюсь того, что здесь происходит. Может, не стоит? У Гума был ум, а у Клэра – состояние. Гумом я могла управлять, но смогу ли – Клэром? В гуще всего этого – я, бедная и неопытная. Очень бедная. Я чувствую это, я вся раздавлена. Ох, я как Долорес и даже я в качестве Лолиты ничего не стою, по сравнению с этим – могуществом денег и исполняющихся, но эфемерных желаний. Капризы. Не такие, как мои, нет, вечные чужие капризы. Постоянно удовлетворяемые и регулярно обновляющиеся.

А что я здесь делаю, по правде говоря? Почему я нахожусь тут, в этом замке? Принадлежит ли он принцу? Синей Бороде? Я закончу так же, как и все остальные – меня зарежут в потайной комнате?

Заходит служанка и ставит на стол что-то вроде салатницы с серебряным покрытием. Она наполнена фруктами, апельсинами и яблоками, а на них лежит гроздь гранатового винограда. Служанка лишь мельком смотрит на меня. Я знаю, насколько банальна. Я провинциалка и впервые чувствую этот груз, а от него становлюсь нескладной и глупой. Однако я сумею подчинить своей власти и этот мир, как подчинила мир Гума. Я смогу, потому что так устроена. Гум выучил меня в некотором роде, он закалил меня, и кожа моя теперь похожа на те старые доспехи, которые когда-то носили завоеватели. Точно такие висят здесь на лестнице. Гумми – мой преподаватель по лжи и манипуляции. Я учусь, наблюдаю, а потом сбегаю. Каждый раз. Я не показываю свои эмоции. Никогда. Пусть уж лучше моя кукла или моя любимая сестра-близнец в зеркале поплачут за меня.

А пока мне кажется, что я похожа на один из тех цветочных букетов, наполненных жизнью, которые приносит служанка. Она ставит их в вазы тридцатых годов, разглаживает им листья, распрямляет стебли. Я тоже красива, пока меня поливают. Не знаю почему, но при взгляде на все это старинное и морщинистое богатство до меня доходит, что я нужна Клэру В этом моя сила. И моя слабость. В один прекрасный день другая девочка сгодится лучше, когда я стану увядать, а для таких мужчин, как Клэр и Гум, этот момент наступит скоро. Мне почти пятнадцать лет. Возраст, когда появляются прыщи, тело становится толще, меняется. Возраст, когда одеваются как попало и гуляют с одноклассниками, крича и хохоча в ответ на идиотские шутки. Возраст, когда заводят милого и застенчивого возлюбленного, носящего кепку с надписью Dodgers и отлично играющего в бейсбол.

Я знаю, что всего этого у меня не будет. Я нахожусь на удобной, великолепной, но вражеской территории. Мне придется драться в одиночку. И, может, умереть одной на поле боя. Я готова к этому.

Не переживай, присядь в этом величественном зале. Ты добьешься того, чего хочешь. Ты так устроена. Да, кстати, а сколько у Синей Бороды было жен?

* * *

Не абы какой ресторан, а такой, где все пялятся друг на друга. Он похож на театр с подсвечниками и тяжелыми занавесками из пурпурного бархата. Мы поднялись на эту сцену в приглушенном свете вестибюля, припудренные и в костюмах. Клэр был в пиджаке кремового оттенка с бабочкой цвета слоновой кости и с золотыми пуговицами на манжетах, на которых выгравированы его инициалы. Я же была в вечернем платье из черного вышитого египетского хлопка с высоким воротом, подбитым каракулем. Это мое первое вечернее платье. Оно такое узкое, что мне приходится семенить ножками,