мне ляжки. Пианист вдруг становится очень застенчивым. И я тоже. Я хочу увидеть море, я не выезжала отсюда с тех пор, как приехала, а это было больше недели назад. Машина едет по проспектам и извивающимся на холмах дорогам. Я запрокидываю голову: пальмы над моей головой касаются неба. Пианист, как принц, беспечно держит руль своей великолепной левой рукой, украшенной золотым перстнем-печаткой, тогда как его правая рука лежит на спинке моего кресла, прямо за шеей. У меня мурашки бегут по коже, когда она случайно касается моего затылка. Он везет меня на причал Санта-Моники по Пасифик-Кост Хайвей, самой красивой дороге в мире, по его словам. Она огибает океан и сияет под солнцем Лос-Анджелеса – последняя дорога Запада. «С другой стороны, – говорит пианист, – на расстоянии тысячи километров, за течением, островами и бурями – Хиросима. Человеческое безумие скоро уничтожит мир. Так повеселимся же, пока еще есть время, – продолжает он, – совершим пустячный круг на колесе обозрения на причале Санта-Моники и съедим по вкуснейшему ванильному мороженому из свободного мира – мира победителей, – украшенному маленькими бумажными американскими флагами».

Да, у принца-пианиста сумрачные мысли. И мне он нравится таким – темным и ироничным, и таким… таким восторженным!

И под какофонию долетающих отовсюду звуков, детских криков, радужных брызг волн на вершине высоченного колеса обозрения, установленного на берегу моря, откуда открывается вид на огромный город, построенный на песке, он берет мои ладони в свои и гладит их, наконец-то. Он поглаживает мои руки, мой затылок, мою шею, дотрагивается пальцем до моих губ, отчего они приоткрываются. Я смотрю на него, и мои глаза закрываются в ожидании поцелуя. Да, так, мне кажется, это должно происходить, к тому же, у меня не получается сдержаться. Я жду, колесо крутится, но ничего не происходит. Принц-пианист, наверное, испугался. Я тоже внезапно начинаю бояться – а вдруг я разочарую его? Мне стыдно, что я раскрыла себя. Может, в его глазах я лишь пацанка. Я докажу ему, что нет. Пока он этого не знает. Колесо продолжает вертеться, и я стараюсь не смотреть на принца-пианиста, комментируя все подряд, чтобы скрыть истинные мысли. Пара мгновений – и мы уже на земле, нужно выходить из кабинки.

Ох, как же я его хочу! Как легко, оказывается, влюбиться, разве нет? Хотеть любить и быть любимой, забыть о прошлых возлюбленных, забыть имена, лица и полностью отдаться настоящему и приближающемуся будущему. В этом ведь смысл жизни, и это не грустно, а как раз наоборот: в этом красота существования. В этой легкости, благодаря чему жизнь становится бесценной.

Я обруч из плоти, который увенчает однажды принца-пианиста. Меня возложат на него, и я его короную. Я его настоящая жизнь, а он – моя. О, он еще не знает об этом, но у меня есть предчувствие.

После прогулки по пляжу и немного погонявшись за мной босыми ногами в ледяной воде, он отвозит меня обратно в дом Клэра. В мягком послеобеденном воздухе витают вопросы. Пока мы поднимаемся по последним холмам, мне кажется, что я плаваю в оранжевых и розовых отблесках заката солнца. На горизонте всходит первая звезда – этакое хрупкое светило, висящее над каньонами. Насколько же удивительны здесь закаты! Принц-пианист говорит, что причиной тому – океан, что, задерживаясь в воздухе, мельчайшие капельки воды захватывают в заложники красноватый свет последних солнечных лучей. Принц-пианист так много знает! Остановив свою машину у ступенек дома, он чмокает меня в щеку. Мне бы хотелось, чтобы его поцелуй был поуверенней, но, наверное, я кажусь ему лишь девочкой-подростком, и он выгуливает меня, чтобы оказать любезность своему другу Клэру, у которого не хватает времени на такие вещи. До завтра? Я не знаю, возможно… Ну, почему бы и нет, если ты хочешь. Да, наверное. Я поправила волосы, чтобы выглядеть взрослее и поднялась по ступенькам крыльца, не оборачиваясь назад. Я слышу, как он снова заводит мотор и поворачивает к своей асьенде. Там его, наверное, ждут друзья и девушки постарше, с которыми он гуляет по вечерам.

У меня же право отлучиться есть только после обеда.

Это не совсем то, что я чувствовала к Станисласу, но я без ума от принца-пианиста. По-другому. Мне кажется, что с ним я наконец стану иной, взрослой. Я чувствую, что за всем этим – в ореоле, окружающем принца-пианиста, – скрывается жизнь, мало напоминающая ту, что была знакома мне прежде. Насыщенная и возбуждающая жизнь, одновременно богатая и бедная, где все сгорает дотла, где не знают сожалений.

Жизнь, в которой занимаются любовью, целиком отдавая себя другому, без эротических гримас и без сосания членов.

Внутри я натолкнулась на Клэра. Он весь вечер подозрительно смотрел на меня возбужденными глазами. Ночью он почти не дал мне спать, но меня это не волновало. Клэр был очень далек, и я – далека от всего этого. Может быть, он что-то почувствовал. Может, я прошептала фамилию, имя.

Принца-пианиста зовут Уилко.

* * *

Клэр целыми днями пишет и нервничает, разговаривая по телефону. Вечером, после ухода дневных гостей, приезжают ночные, и начинается всеобщая выпивка. Дневные люди очень вежливы и слушаются Клэра. Они говорят тихо, записывают что-то, зарисовывают. Клэр действительно работает на киностудии, это не было враньем. Ночные же люди кричат и поглаживают меня по заднице, лишь только им представляется такая возможность. Не женщины, конечно, но женщины даже хуже: завистливые, колючие и, как мешки, набитые под завязку восклицаниями вроде «О, мой Бог» – это выливалось из них, стоило только дамочкам раскрыть рот.

Как великан-людоед, Клэр властвует в своем мире. Я провела здесь уже полтора месяца, и наш поход в ресторан с волшебными подсвечниками остался далеко позади. Больше я не мадемуазель, и теперь он заставляет меня бодрствовать вместе с ними и иногда танцевать, когда включен фонограф. Я так устаю, что, по его просьбе, один из этих мужчин, доктор по профессии, выписал мне какие-то зелененькие пилюли. Когда я принимаю их, мне становится лучше, и усталость как рукой снимает. В самый первый раз, когда я выпила их, меня вырвало, но сейчас все в порядке. Правда, проблема в том, что после них я не могу заснуть, и доктору пришлось выписать мне еще и другие пилюли, голубенькие, от которых я сплю глубоким сном. У меня все по расписанию: я пью зеленые пилюли, затем голубые, а наутро – снова зеленые.

Отныне я здесь своя.

Я теперь официальная племянница Клэра, и все относятся ко мне с должным уважением. До меня даже дошло, что люди меня побаиваются. Только не Дженни, высокая дама, старая