– Еще варианты?… – спросил Старцев.

– Сам Пупков, – откликнулся Шевелев, – Если вы обратили внимание, в перечне требований – дополнительная рабочая одежда… Ну, там на самом деле ситуация сложная – рукавицы плавильщикам выдаются пара на месяц, а реальный срок службы – два дня… Так вот у Пупкова где-то на юге Сибири фабричка своя – как раз по пошиву спецодежды… Годовой заказ «горки» на те же рукавицы и спецовки миллионов на пятьдесят потянет… Пупков вполне мог затеять бучу, чтобы получить этот заказ…

– Отработайте версию, – кивнул Старцев и что-то себе в блокноте пометил, – Спасибо, что оперативно сработали. Вы, Георгий Петрович, – обратился он к Шевелеву, – занимаетесь Пупковым. Ну и… отправьте своих людей в Снежный, теперь снежнинской безопасности веры нет… Вы, Леонид, – он повернулся к Щеглову, – Готовьте программу контрпиара. Я бы хотел посмотреть предложения уже завтра утром.

* * *

В это же время. Снежный.

Короткая заполярная весна катилась к исходу. Почти уже вывезли из города оставшийся снег – совершенно черный, твердый, слежавшийся насмерть. Уже плескалось буйное солнце в снежнинском Городском озере шириной в лужу, плавало солнце в лужах глубиной с озеро…

Ничего особенного не происходило в городе. По крайней мере, постороннему взгляду не открылось бы ничего особенного – ну, люди гуляют по подсыхающим тротуарам с детьми и собаками. Теплых дней выдается мало, и едва переполз столбик термометра нулевую отметку, едва поднялся чуть выше – все на улицу!… Редкие приезжие, в основном, командировачные, связанные с делами Снежнинской горной, дивились: мать честная, что ж такое – ночь, заполночь, а улицы полны народу, шатающегося без дела и жующего шашлыки из собачатины на каждом перекрестке, ибо на каждом перекрестке стоят почему-то крытые клеенчатыми тентами забегаловки с мангалами…

Да ведь и ночью летней в Снежном светло, как днем, потому что солнце не заходит вовсе, а только переползает вдоль горизонта с запада к востоку – круглое, красное, больное. Так и называется – полярный день. А зимой наоборот – днем темно, как ночью, и спать хочется круглые сутки, и не хочется жить, и работать не можется – полярная ночь…

И вот обессилившие за многомесячную ночь, бледные, как ростки картофеля, проросшего в подполе, лезут и лезут снежнинцы на улицу, на воздух, на волю, размять отсиженное за зиму тело.

Немного осталось – через неделю пройдет Енисей, пронесет в Карское море грохочущие льдины, и настанет настоящее тепло. Градусов пятнадцать, двадцать, да что там – и тридцать бывает здесь. В городе-то в такие дни становится вовсе невмоготу, раскаляется и мягким становится асфальт, а ядовитый дым из заводских труб опускается на город густым непроницаемым облаком.

Двадцать пять ПДК – предельно допустимых концентраций вредных веществ – вдыхали ль вы?… О, безмятежные москвичи, не нюхавшие настоящей жизни – промышленной, черной, страшной, удушающей!…

Город построен в низине и окружен заводами с таким хитрым расчетом, что, откуда бы ни дул ветер – обязательно нанесет на город то одно, то другое черное облако, явственно воняющее серой, рождающее во рту сладковатый привкус газовой камеры. В такие дни улицы пустеют, мертвеет город – закрыты наглухо все окна, люди дышат собственным домашним воздухом – душным и гадким, а все ж неопасным.

Не, сегодня выбросы небольшие, сегодня дышать можно. И хорошо бы выйти на улицу, прогуляться по единственному проспекту (Ленинскому, разумеется), от управления СГК, что стоит полукругом на Гвардейской площади, до площади Металлургов, где спешно красят в яркие цвета лавочки и в очередной раз высаживают на газоны тщедушные тундровые кустики – не приживаются, подлые, каждый год отмирают… Прогуляться бы, говорю, сейчас, поглазеть на девочек, одетых в мини вопреки столичной моде, ан нет, нельзя – разгар рабочего дня и кипа документов на столе…

Алеша Симкин вздохнул, стоя у окна кабинета.

Всем хорош был его кабинет – на пятом, предпоследнем этаже здания Управления СГК. И расположен удобно, и отделан не без чувства меры, и всем, чем нужно, оснащен – техника самая современная, мебель стильная, комната отдыха в шесть квадратных метров, и даже душевая кабинка шведского производства в уборной… И окна выходят, куда следует – на самую Гвардейскую площадь, на круглый газон ее, посреди которой торчит сиротливо огромный нетесаный камень с табличкой: «Через десять лет на этом месте будет стоять памятник первым строителям Снежного».

Дотошный Симкин, как приехал, так на другой день и поинтересовался – когда камень установили?… Выяснилось – в шестидесятом году. Вот те раз!… А чего ж памятника нет до сих пор?… Неужто у богатого Снежного денег не нашлось?…

Да деньги, говорят, находились, и не раз уже. Вот только никак не решат городские власти, кому именно памятник ставить, кто были этими самыми первыми строителями Снежного. Если по хронологии событий брать, первыми строителями здесь были заключенные Снежлага, все больше политические, репрессированные. Строили первые рудники, возводили старейший из заводов, да и Старый город, где сейчас промышленная зона, все эти двухэтажные уродцы с зачаточной лепниной – их рук дело.

А вот город сам, включая и Гвардейскую площадь, и проспект Ленинский, и площадь Октябрьскую, где стоит по сей день коротконогий Ленин, невоспитанно тычущий пальцем в трубы Никелевого завода, это все строили уже совсем другие люди – комсомольский десант конца пятидесятых, веселые и свободные люди, молодые зубоскалы. Тогда, помнится, работала здесь и группа ленинградских архитекторов, оттого и эта, в пятидесятые построенная, часть города – включая Гвардейскую площадь – так напоминает петербургские кварталы…

Вот и разберись теперь, кому памятник ставить!… А пока не разобрались, пока не закончилась тихая война между потомками репрессированных и неспившимися еще комсомольцами, стоит на Гвардейской вместо монумента камень, и будет стоять еще долго…

Камень так камень, тоже неплохо смотрится, и вид на этот камень из окна симкинского кабинета глаз не раздражает. Всем, говорю, хорош кабинет, всем удался – а только плохо здесь Алеше Симкину, безрадостно.

А все потому, что аккурат над ним, над Алешиным кабинетом, на последнем шестом этаже располагается кабинет другой – апартаменты Фюрера там. И хотя крепки и толсты сталинской постройки перекрытия, и хотя мохнатый ковер наверху глушит все звуки – кажется иногда Симкину, что слышит он сверху и страшный рев чудовища, и тяжкую его поступь, и вопли истязаемых жертв…

Сколько не старался Алеша взять себя в руки, сколько не уговаривал себя относиться к Немченке без отвращения и душевной дрожи – не выходило. Отчасти, дело было, конечно, в тех душных и пакостных воспоминаниях львовской юности, от которых просыпался порой ночами в холодном поту. Даром, что кривые и петлистые улочки Львова, старые и тусклые его дома заселяли многие тысячи еврейских семей – антисемитизм в городе процветал страшный.

Все было: и записки с угрозами в почтовом ящике, и отвратительной коричневой краской исписанные стены: «Бей жидов!», и утренние сюрпризы – аккуратная, свежая еще кучка дерьма на крылечке отчего дома, с радостно гудящим роем жирных изумрудных мух, и тычки, и пинки в школе… «Ой, Алеша, – говорила мама Софа и фартуком отирала слезы, – Много злых и неумных людей на свете, не надо злиться на них сынок, им и так тяжело, злым всегда плохо…»