Получив от Бёрли совет удвоить личную охрану, Елизавета на время поддалась давлению. В среду 1 февраля 1587 года, будучи в Гринвичском дворце, она послала за Дэвисоном и попросила его привезти с собой экземпляр смертного приговора, тщательно составленного Бёрли несколько недель тому назад. В приговоре Бёрли призывал к скорейшему исполнению правосудия над женщиной, представляющей «несомненную угрозу» для Елизаветы и для «государства, а также для Евангелия и истинной веры Христовой»[288]. Когда он прибыл, она потребовала перо и чернила и поставила под документом свою подпись. Затем она приказала Дэвисону хранить документ при себе и не показывать его никому до тех пор, пока лорд-канцлер не поставит на нем свою печать. И напоследок еще пошутила. Уолсингем оправлялся от болезни у себя на Ситинг-Лейн, и Елизавета с усмешкой сказала Дэвисону, что ему следует посетить Уолсингема и сообщить, что она подписала злосчастный приговор, потому что «этой “печали” ему уже не выдержать»[289].

И Елизавета, и Уолсингем любили блеснуть едким словцом. В предположении о том, что Уолсингем может скончаться от горя, узнав о скорой смерти Марии, сквозит мрачная ирония. Но за шутками Елизаветы стояли вполне серьезные намерения. Следующее, что она сделала, — передала через Дэвисона приказ Уолсингему написать от своего имени письмо тюремщику Марии Эмиасу Паулету и потребовать, чтобы тот расправился с узницей. Это был отчаянный ход. Паулету предписывалось, действуя в частном порядке, предать шотландскую королеву «справедливой смерти» без приговора и тем самым совершить «суровое возмездие» по праву подписавшего Договор ассоциации, а значит, взять на себя риск возможной кары, причем вполне возможно, что от руки самой Елизаветы[290]. Паулет мудро отказался, назвав план «бесчестным и опасным» и прозорливо предвидя, что Елизавете вскоре понадобится козел отпущения.

Вскоре после посещения Уолсингема Дэвисон совершил ошибку, катастрофический характер которой он осознал лишь позднее. Несмотря на указание Елизаветы хранить приговор при себе и никому его не показывать, он позволил ознакомиться с ним Бёрли и Лестеру. Тотчас поняв огромное значение документа, они приказали Дэвисону в тот же день отправиться к лорд-канцлеру за печатью.

Однако следующим утром, чуть позже десяти, Елизавета прислала Дэвисону записку, в которой сказала, что, если приговор еще не заверен, с этим делом следует повременить. В глубоком смятении секретарь поспешил в кабинет Ее Величества, чтобы предупредить, что документ уже скреплен печатью. Королева едва слышно пробормотала что-то о «неуместной спешке», а затем (по словам Дэвисона) сказала, что не желает более, чтобы ее тревожили этим вопросом.

Дэвисон был слишком опытен, чтобы не распознать тревожные сигналы. Он заверил экземпляр приговора, но что с ним делать? Он тут же поделился своими сомнениями с Хэттоном, который, в свою очередь, посоветовался с Бёрли. Действуя по собственной инициативе, первый министр тщательно допросил Дэвисона, а на следующий день созвал неофициальное совещание десяти членов Тайного совета в своем доме. Расставаясь с Дэвисоном, Бёрли приказал отдать ему заверенный печатью приговор на хранение, что тот и исполнил.

Теперь, когда смертный приговор был скреплен печатью, подписан и находился в его руках, Бёрли тешил себя самодовольной мыслью, что все так же может навязывать Елизавете свою волю, как не раз делал это в прежние годы. На неофициальном собрании Тайного совета 3 февраля он зачитал приговор вслух, а затем убедил остальных участников, что Роберт Бил, один из клерков Тайного совета и свояк Уолсингема, должен как можно скорее отправиться в Фотерингей, «не тревожа Ее Величество более этим вопросом». О казни Марии не было велено докладывать, пока «все не будет кончено». Наутро тексты сопроводительных писем, подготовленных Бёрли для Эмиаса Паулета и членов комиссии, которые будут участвовать в церемонии в парадном зале замка Фотерингей, были зачитаны вслух, утверждены и переписаны начисто. Бёрли взял со всех участников клятву держать все происходящее в тайне, дал им подписать протокол заседания, после чего отправил Роберта Била в Ситинг-Лейн за подписью все еще отлеживавшегося Уолсингема. В протоколе говорилось, что заседание было проведено с целью оказания «особой услуги Елизавете в интересах безопасности Ее Королевского Величества и мира во всем Ее королевстве»[291].

Той ночью Елизавета проснулась от кошмара и сказала, что видела смерть Марии. Ее верная родственница и фрейлина Дороти Стаффорд, чей черед был спать рядом на тюфяке для прислуги, отметила, что ей также приснился кошмар[292].

Наутро королева вновь послала за Дэвисоном и сообщила ему об этом странном «знаке». Согласно клятве, взятой с него Бёрли на неофициальном совещании Тайного совета, Дэвисон ответил уклончиво, никоим образом не упомянув, что приговор уже отправлен в Фотерингей. Позднее он утверждал, не очень убедительно, что говорить больше казалось ему бессмысленным: якобы он думал, что Елизавете о произошедшем уже доложили советники более высокого ранга.

Так или иначе, кошмар мучил Елизавету не только во сне, но и наяву: пытаясь найти способ предать Марию смерти, не предав при этом свои сокровенные идеалы и не подорвав святость монархии, она впадала в ступор. Затем заработал инстинкт выживания, как в 1560 году, когда до нее дошли вести о подозрительной смерти первой жены Лестера, Эми Робсарт. Чтобы защитить свою репутацию, она решила не подавать виду — это была игра в покер с самыми высокими на свете ставками.

Решив, что не позволит Бёрли себя переиграть, и хорошо зная его методы, она начала морально готовиться к тому, что будет, если окажется, что Бёрли отправил подписанный смертный приговор в Фотерингей тайно от нее. Она могла бы отрицать, что ей что-либо известно, если бы не одно «но»: Дэвисон. Правда, она могла заявить, что стала жертвой придворного заговора. Разве не вызвала она Дэвисона к себе после подписания приговора и не потребовала помедлить с печатью? Разве не приказывала она ему держать документ при себе и ни при каких условиях с ним не расставаться? О том, что она также приказала «не тревожить ее», она предпочла забыть. Если же, как она надеялась, ее кузину казнят по условиям Договора ассоциации, она могла обвинить Паулета и снять с себя любую ответственность за это событие, которое по-прежнему являлось в ее глазах ужасающим актом цареубийства.