Когда минут через десять няня возвратилась, она засталаабсолютную идиллию. Девочка спала, ее добровольный страж сидел на скамейке,продолжая что-то лепить.

– О, как красиво у тебя выходит, – похвалила няня,садясь рядом. – Ты просто настоящий талант.

Мальчик поднял от лепки бледное лицо с очень взрослымвыражением очень светлых глаз и сказал, глядя куда-то на верхушку дерева:

– Я сделаю Лизе обезьяна и привезу его следующим летом.Он будет ей другом, пока меня тут нет.

– Да-а? – умилилась женщина. – Ну какой же тыславный мальчик… – Она хотела потрепать его по щечке, но, подняв руку,отчего-то сразу ее опустила. И вздохнула: – Жалко Лизу. Она ведь теперь сирота.Да еще и тетя ее куда-то пропала… Несчастная семья, несчастный ребенок… –спохватилась, что постороннему мальчику все это совершенно необязательно знать,и одобрительно покивала: – Конечно, она обрадуется подарку. Только, понимаешь…Лиза ведь еще маленькая и глупенькая. Тебе с ней будет скучно.

– Нет, – спокойно возразил странныймальчик. – Я подожду, пока она вырастет. А потом я ее увезу.

Няня расхохоталась красивым кукольным смехом, проговорила:

– Ну надо же! Ни больше ни меньше… – И пока Петяшел по аллее к воротам, за его спиной все вспыхивал и обрывался ее переливчатыйсмех…

Зато теперь каждое утро он появлялся на дорожке парка, и емувручалась коляска со спящей Лизой, которую он, осторожно налегая грудью наручку, возил туда и обратно, пока довольная няня читала какую-то книгу. Коляскаплыла в кипящем потоке зеленых и оранжевых солнц, мимо вольера с павлинами,мимо павильона, где вечерами толстощекие дяденьки выдували из труб пузатопыхающие польки. В густых кудрях спящей девочки вспыхивали огненные кольца, амедные ленточки очень взрослых и выразительных бровей и удлиненные полукружьясмеженных ресниц проблескивали, когда на лицо падал солнечный луч…

Она была чудесной: живой волшебной куклой, той самой, из егосна. Оставалось только дождаться, когда она заговорит, когда поднимет к немулицо и скажет, скажет…

…А через год уже другая женщина (в этой семье няни долго незадерживались), одним глазом поглядывая на играющего в песочнице ребенка, адругим сосчитывая набранные на спицах петли, вдруг отвлеклась и подняла голову:мелькая в пятнах солнца и теней, по аллее в их сторону бежал мальчик лет десятис каким-то свертком в руках. Бежал он явно к песочнице, где, издалека сияяогненной гривкой, ковырялась с совком и ведерком двухлетняя девочка.

– Лиза!!! – подбегая, крикнул мальчик. Перемахнулчерез борт песочницы, рухнул коленями в песок и, торопливо освободив от бумагикакую-то хвостатую розовую игрушку, выдохнул:

– Лиза, это Мартын!

Приподнявшись со скамьи, няня увидела, как лопоухая обезьянас карими стеклянными глазами… – нет, это был именно обезьян: долговязыйгалантный мужчина в добротной фетровой шляпе, при абсолютном отсутствииостальной одежды, с босыми человеческимиступнями. Он живо и ласково протянулобе лапы девочке, поклонился и проговорил культурным баском:

– Здравствуй, Лиза, я – твой лучший друг Мартын.

Уронив совок и ведерко, онемевшая девочка секунды двесмотрела на обезьяна, что покручивал хвостом и обаятельно перетаптывался наколене у мальчишки.

– Матын! – крикнула она в неистовом восторге.Протянула испачканные песком руки и нежно-требовательно позвала: – Маты-ы-ы-ин!

* * *

С годами он все больше отдалялся от отца; в старшихклассах, бывало, месяцами с ним не разговаривал, хотя теперь понимал его лучше,чем когда бы то ни было. Иногда настолько предугадывал реакцию того на словаили действия мамы, что ему казалось: сейчас он наденет Ромку на руку ипродолжит… или – по своей воле – прекратит этот спектакль. Иногда егопреследовало ощущение странной и гибельной власти над отцом, над всей егожизнью… А когда после окончания школы уехал учиться в Питер и там метался междуучебой, театром и поездками к Лизе во Львов, его – случалось это в дороге, впоезде или в самолете – вдруг с мыслью об отце прихватывала острая, почтифизическая боль. И вслед за болью неотступно, вкрадчиво являлось предчувствиеокончательной беды.

Поэтому, когда однажды ночью заголосила междугородка, Петя,еще не проснувшись, панически обшаривая закоулки ускользающего сна, уже знал,чтó это. И обреченно поднял трубку.

Будничным тоном Катя произнесла: «Сынок…» – и послеобрубленной паузы, словно ее кто-то внезапно схватил за горло и столь жевнезапно отпустил, завыла усталым тусклым воем, от которого он окаменел.

– Убили, – проговорил он утвердительно, и онавоскликнула, чуть ли не радостно, от того, как точно он угадал:

– Ага, убили, убили его, Петя, убили, наконец доигралсяон!

И все повторяла как заведенная: «Доигрался, доигрался,уби-и-и-ли-и-и!» – разгоняясь голосом все выше и выше, в тщетной попыткеоглушить себя собственным криком, чтобы выскочить, вылететь из этого кошмара –в забытье…

И не в эту, а в другую ночь, когда после похорон они сиделив кухне, не зажигая света, Катя, как ни крепилась, как ни решила скрывать отсына «гнусные подробности», все ж рассказала ему, что отца убили двое: мужЗинки, последней его шалавы, и ее брательник. Явились с ножами прямо напроходную – говорят, пугануть хотели. Но Ромка якобы стал глумиться ивыкрикивать обидное, а главное, чечетку отбивать. А помнишь, как он красивотанцевал, Петруша? Гибкий, как угорь, и ноги такие звонкие, переборчивые…

Вот он и отчебучивал, и в рифму что-то им откалывал, и всене просто так, а с оттяжечкой, с издевочкой, с харкотинкой… ну ты его знаешь…Тогда один из них (оба друг на дружку валят, мерзавцы) кинулся на эту вихлявуюспину и всадил нож, – плача, рассказывала мама. – И вроде сперва онкак ни в чем не бывало все отжигал и отплясывал, с ножом-то в спине, и смеялся,и кричал: «Финита, Кончита!» И уже весь в крови, а все отплясывал, как эти твои…на ниточках. Кошмар такой, сынок. Всюду вон теперь рассказывают, как мертвецплясал…

И опять луна полировала подоконник меловым своим вкрадчивымблеском – как в ту ночь, когда в этой кухне на скрипучей раскладухе сиделстарик, приоткрывший перед мальчиком золотую щель в очарованный рай. Чернымкрабом посреди этого блеска лежала отцова кепка, которую кто-то из пришедшихего помянуть снял с вешалки, да так и не вернул назад. Страшно живая, оналежала, покорно ожидая возвращения своего заполошного хозяина, будто, спохватившись,что голова непокрыта, он непременно вернется, схватит и нахлобучит ее на глаза,да еще и подмигнет-полоснет своими, пропитыми до дна, васильками…

– Трикстер, – проговорил сын еле слышно. И послепаузы повторил с тяжелой безадресной тоскою: – Трикстер…

Чайник вздохнул, будто вспомнил что-то свое, стариковское,пригорюнился на две-три секунды и вдруг встрепенулся и басовито забормотал, всегорячее и убедительней, кипятясь, то и дело срываясь на сиплый вой, пока незаголосил во всю ивановскую… но тут-то его, скандалиста, и прикрутили.